Акмеисты. Стихотворения
вернуться

Иванов Георгий Владимирович
Шрифт:

«Я не знаю, с каких пор…»

Я не знаю, с каких порЭта песенка началась —Не по ней ли шуршит вор,Комариный звенит князь?Я хотел бы ни о чёмЕщё раз поговорить,Прошуршать спичкой, плечомРастолкать ночь, разбудить.Раскидать бы за стогом стог —Шапку воздуха, что томит;Распороть, разорвать мешок,В котором тмин зашит.Чтобы розовой крови связь,Этих сухоньких трав звон,Уворованная нашласьЧерез век, сеновал, сон…1922

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,До прожилок, до детских припухлых желёз.Ты вернулся сюда, – так глотай же скорейРыбий жир ленинградских речных фонарей.Узнавай же скорее декабрьский денёк,Где к зловещему дёгтю подмешан желток.Петербург! Я ещё не хочу умирать:У тебя телефонов моих номера.Петербург! У меня ещё есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.Я на лестнице чёрной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок.И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных.Декабрь 1930

Нашедший подкову

Глядим на лес и говорим:Вот лес корабельный, мачтовый:Розовые сосны, до самой верхушки свободныеот мохнатой ноши, —Им бы поскрипывать в бурю, одинокими пиниями,В разъярённом безлесном воздухе;Под солёною пятою ветра устоит отвес, пригнанныйк пляшущей палубе,И мореплавательВ необузданной жажде пространства,Влача через влажные рытвины хрупкий прибор геометра,Сличит с притяженьем земного лонаШероховатую поверхность морей.А вдыхая запах смолистых слёз,проступивших сквозь обшивку корабля,Любуясь на доски,Заклёпанные, слаженные в переборкиНе вифлеемским мирным плотником,А другим —отцом путешествий,другом морехода,Говорим:И они стояли на земле,Неудобной, как хребет осла,Забывая верхушками о корнях,На знаменитом горном кряже,И шумели под пресным ливнем,Безуспешно предлагая небуВыменять на щепотку соли свой благородный груз.С чего начать?Всё трещит и качается.Воздух дрожит от сравнений.Ни одно слово не лучше другого,3емля гудит метафорой,И лёгкие двуколкиВ броской упряжи густых от натуги птичьих стайРазрываются на части,Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.Трижды блажен, кто введёт в песнь имя.Украшенная названьем песньДольше живёт среди других.Она отмечена среди подругПовязкой на лбу, исцеляющей от беспамятства,Слишком сильного одуряющего запаха —Будь то близость мужчины —Или запах шерсти сильного зверя —Или просто дух чобра, растёртого между ладоней.ВоздухБывает тёмным, как вода, и всё живое в нём плавает, как рыба,Плавниками расталкивая сферу,Плотную, упругую,Чуть нагретую, —Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,Влажный чернозём Нееры, каждую ночь распаханный зановоВилами,трезубцами,мотыгами,плугами.Воздух замешен так же густо, как земля:Из него нельзя выйти, в него трудно войти.Шорох пробегает по деревьям зелёной лаптой.Дети играют в бабки позвонками умерших животных.Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.Спасибо за то, что было.Я сам ошибся. Я сбился,Запутался в счёте.Эра звенела, как шар золотой,Полая,литая,никем не поддерживаемая,На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет»:Так ребёнок отвечает:«Я дам тебе яблоко» – или: «Я не дам тебе яблока».И лицо его – точный слепок с голоса,Который произносит эти слова.Звук ещё звенит, хотя причина звука исчезла.Конь лежит в пыли и храпит в мыле,Но крутой поворот его шеиЕщё сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами,Когда их было не четыре,А по числу камней дороги,Обновляемых в четыре смены,По числу отталкиваний от земли пышущего жаром иноходца.ТакНашедший подкову сдувает с неё пыльИ растирает её шерстью,Пока она не заблестит.ТогдаОн вешает её на пороге,Чтобы она отдохнула,И больше уж ей не придётся высекать искры из кремня.Человеческие губы, которым больше нечего сказать,Сохраняют форму последнего сказанного слова,И в руке остаётся ощущение тяжести,Хотя кувшиннаполовину расплескался,пока его несли домой.То, что я сейчас говорю,Говорю не я,А вырыто из земли,Подобно зёрнам окаменелой пшеницы.Однина монетах изображают льва,Другие —голову.РазнообразныеМедные, золотые и бронзовые лепёшкиС одинаковой почестью лежат в земле.Век,Пробуя их перегрызть,Оттиснул на них свои зубы.ВремяСрезает меня, как монету,И мне уже не хватает меня самого…1923

«Кто время целовал в измученное темя…»

Кто время целовал в измученное темя —С сыновьей нежностью потомОн будет вспоминать – как спать ложилось времяВ сугроб пшеничный за окном.Кто веку поднимал болезненные веки —Два сонных яблока больших, —Он слышит вечно шум – когда взревели рекиВремён обманных и глухих.Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадёт.Я знаю, с каждым днём слабеет жизни выдох,Ещё немного – оборвутПростую песенку о глиняных обидахИ губы оловом зальют.О глиняная жизнь! О умиранье века!Боюсь, лишь тот поймёт тебя,В ком беспомощная улыбка человека,Который потерял себя.Какая боль – искать потерянное слово,Больные веки подниматьИ с известью в крови для племени чужогоНочные травы собирать!Век. Известковый слой в крови больного сынаТвердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,И некуда бежать от века-властелина…Снег пахнет яблоком, как встарь.Мне хочется бежать от моего порога.Куда? На улице темно,И, словно сыплют соль мощёною дорогой,Белеет совесть предо мной.По переулочкам, скворешням и застрехам,Недалеко, собравшись как-нибудь, —Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,Всё силюсь полость застегнуть.Мелькает улица, другая,И яблоком хрустит саней морозный звук,Не поддаётся петелька тугая,Всё время валится из рук.Каким железным скобяным товаромНочь зимняя гремит по улицам Москвы,То мёрзлой рыбою стучит, то хлещет паромИз чайных розовых – как серебром плотвы!Москва – опять Москва. Я говорю ей: «Здравствуй!Не обессудь, теперь уж не беда,По старине я принимаю братствоМороза крепкого и щучьего суда».Пылает на снегу аптечная малина,И где-то щёлкнул ундервуд;Спина извозчика и снег на пол-аршина:Чего тебе ещё? Не тронут, не убьют.Зима-красавица, и в звёздах небо козьеРассыпалось и молоком горит,И конским волосом о мёрзлые полозьяВся полость трётся и звенит.А переулочки коптили керосинкой,Глотали снег, малину, лёд, —Всё шелушиться им советской сонатинкой,Двадцатый вспоминая год.Ужели я предам позорному злословью —Вновь пахнет яблоком мороз —Присягу чудную четвёртому сословьюИ клятвы крупные до слёз?Кого ещё убьёшь? Кого ещё прославишь?Какую выдумаешь ложь?То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш —И щучью косточку найдёшь,И известковый слой в крови больного сынаРастает, и блаженный брызнет смех…Но пишущих машин простая сонатина —Лишь тень сонат могучих тех.1924

«Не говори никому…»

Не говори никому,Всё, что ты видел, забудь —Птицу, старуху, тюрьмуИли ещё что-нибудь.Или охватит тебя,Только уста разомкнёшь,При наступлении дняМелкая хвойная дрожь.Вспомнишь на даче осу,Детский чернильный пеналИли чернику в лесу,Что никогда не сбирал.Октябрь 1930

«После полуночи сердце ворует…»

После полуночи сердце воруетПрямо из рук запрещённую тишь.Тихо живёт – хорошо озорует,Любишь – не любишь: ни с чем не сравнишь…Любишь – не любишь, поймёшь – не поймаешь.Не потому ль, как подкидыш, молчишь,Что пополуночи сердце пирует,Взяв на прикус серебристую мышь?Март 1931

«Сохрани мою речь навсегда за привкус…»

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,За смолу кругового терпенья, за совестный дёготь труда.Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье, —Обещаю построить такие дремучие срубы,Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.Лишь бы только любили меня эти мёрзлые плахи —Как прицелясь на смерть, городки зашибают в саду, —Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахеИ для казни петровской в лесах топорище найду.3 мая 1931

«О, бабочка, о мусульманка…»

О, бабочка, о мусульманка,В разрезанном саване вся, —Жизняночка и умиранка,Такая большая – сия!С большими усами кусаваУшла с головою в бурнус.О флагом развёрнутый саван,Сложи свои крылья – боюсь!Ноябрь 1933 – январь 1934

«И я выхожу из пространства…»

И я выхожу из пространстваВ запущенный сад величинИ мнимое рву постоянствоИ самосознанье причин.И твой, бесконечность, учебникЧитаю один, без людей, —Безлиственный, дикий лечебник,Задачник огромных корней.Ноябрь 1933 – июль 1935