— А хоть куда. Вас ещё с лета предупреждали. Есть постановление, принятое властью: ликвидировать незаконно возведенные строения.

Он сел в «Уазик» и уехал. Следом уехали и автобусы с омоновцами, и с демонтажниками.

Людей из порушенных домов приютили соседи. Вещи, те, которые был смысл беречь, отнесли в сараи, куда ж их ещё деть.

Тягач, бульдозер и стенобитный агрегат отвели за околицу, недалеко, метров на двести. За околицей и был лагерь дестроеров — так на заграничный манер прозвали демонтажников, а если точнее, работников передвижной мехколонны строительно-монтажного управления номер четыре.

В лагере, помимо техники, поставили два балка, один омоновский, другой — для строителей. Омоновцы с транспортом — «Уазиком», но не щегольском, новом, на котором уехал командир, а на самом обыкновенном, «скотовозе».

Строителям транспорта не досталось. Да и смысла нет. Отправлять на ночь тяжёлую технику в район — так вся ночь и уйдет. И горючее нынче недёшево. И зачем отправлять, если завтра с утра нужно приниматься за дело? А оставлять без присмотра — ни-ни. Не те нынче времена.

— Ивана-то забрали, — сказал Макар Степанович.

— Не скрылся, значит?

— А он и не собирался скрываться. Забежал на свой двор, там его и взяли.

— Били сильно?

— Крови не было. Снаружи, понятно. Внутри могли что и отбить. Сунули в автобус, под сидение. Я с ним хотел, не взяли. Стой, говорят, куда поставили и не рыпайся. Иван-то думает, его побьют, так он к афганцам пойдёт за подмогой, — видно было, что Макар Степанович насчет подмоги сомневался. Я тоже. То есть сомнений никаких не было, была уверенность — никто из норки не высунется.

Темнело быстро. Январь же. В балках топили печурки: из труб шёл весёленький дымок.

— Пять омоновцев оставили, и строителей тоже пятеро, — зачем-то сообщил мне Макар Степанович. Может, для истории. Я ж по профессии историк, историк-никто.

Никем я и вернулся в свой дом. Моим он будет ещё дня три-четыре, если дела будут развиваться по обыкновенным сценариям. Они, сценарии, просты: посёлок сносят под предлогом того, что права на землю не оформлены. Или оформлены неправильно. Или он, посёлок, расположен в природоохранной зоне. Или здесь будет возведен важный объект оборонного значения. И так далее и тому подобное. Итог один: посёлок разрушен до основания, а затем строится что-то другое, главное — для других людей и, разумеется, уже на совершенно законных основаниях. Например, в соседнем районе, в Листвянке, что граничила с заповедником, теперь элитная экодеревня, минимальная цена коттеджа — миллион европейских рублей. Для москвичей, может, не дорого, а для нас… Впрочем, Москва рядом, можно сказать, одним боком мы к ней прислонились, и она через этот бок нам всё нутро и выгрызла.

Куда девались люди Листвянки? Хорошо, если есть близкие родственники, готовые приютить. Хорошо, если есть деньги, позволяющий купить жильё. Не обязательно квартиру в городе, хотя бы домик в деревне. Но чем там жить, в деревне? Тут многие работают в области, кое-кто в — в Москве. Хорошо, если останется работа, позволяющая снять жильё в самой Москве. Хорошо, если останется подходящая верёвка и кусок мыла.

Электричество в Дубравке отключили аккурат тридцать первого декабря, и тьма вокруг лишь изредка разбавлялась огоньками керосиновых ламп или свечей.

Печь давно погасла, пришлось налаживать заново. Вообще-то в доме был газовый котёл, но газ тоже отключили, одновременно с электричеством.

Дубраву объявили природоохранной зоной в восемьдесят седьмом году, хотели строить что-то правительственное. Часть жителей успели расселить. Потом советская власть кончилась, кончились и расселения. Дома ещё не рушили, и бывшие хозяева, получившие новое жильё, быстренько продали их беженцам, прибывавшим отовсюду. Те, обжившись, стали перебираться в город и перепродавать жильё уже по второму разу. Некоторые даже строились, а почему не строиться? Ближайшая станция в четырёх километрах, до Москвы электричкой три с половиной часа, если экспрессом, есть газ, электричество.

Кто-то в Дубравке жил, а городское жильё сдавал, а кому-то сдавать было нечего. Вот мне, например. Ну, я-то молодой, для меня и дом в деревне — дворец.

И вот теперь пришел черед Дубравки.

Итак: близкие, готовые меня принять, отсутствуют. Работы нет, но готовы взять обратно, сотрудником архива с окладом в семь тысяч восемьсот российских рублей. За эти деньги снять можно разве что кошку с дерева (не шучу: у знакомых москвичей котенок залез сдуру на берёзу, операция по спасению обошлась в семь тысяч).

Верёвка и мыло? Их у меня есть, но — перебьются.

Я вышел во двор. Ветер и снег примерялись друг к другу но до завирухи пока не дошло.

В сараюшке, в углу стоял ящик с полудюжиной «Синего ангела», средства для мытья стекол. Наши пробовали его на опохмелку — не пошло. Один умер, двое на всю оставшуюся жизнь ослепли, а, главное, хмеля никакого, зря только пили.

Я переложил бутылки из ящика в белую сумку, сшитую из синтетической мешковины. Вернулся домой. Нет, пить я не собирался, да в бутылках и не стекломой был, а нечто иное. Коктейль Молотова. Всё по инструкции: бутылки наполнены на две трети, стенки обмазаны патокой, осталось заменить пластиковые пробки на бумажные. Вот они, из туалетной бумаги «Солнышко» (с юмором у людей хорошо), с охотничьей спичкой в серёдке.