Работа в артели успокаивала. Здесь всё было понятно и осязаемо — краски, кисти, холст, дерево. Никаких термоядерных реакторов, никаких плазменных пушек, никаких роботов-убийц. Просто люди создавали красоту для других людей.

— Георгий Валерьевич, — подошёл Пётр Васильевич, — а глянь-ка на мой пейзаж. Что-то мне кажется, что перспектива съехала.

Гоги внимательно изучил декорацию. Горный пейзаж для сцены отступления белых — скалы, ущелье, далёкие вершины.

— Да, вот здесь линия горизонта чуть завалена, — показал он. — И этот утёс слишком крупный для заднего плана. Нужно его уменьшить или сдвинуть.

— Вот и я думаю то же самое, — кивнул Пётр Васильевич. — Но боялся переделывать — вдруг испорчу.

— Не испортите. Тут работы на полчаса.

Гоги взялся помогать, и время потекло незаметно. Исправил перспективу у Петра Васильевича, помог Анне Петровне с кафтаном, подсказал Михаилу Игоревичу, как лучше закрепить декорацию. Обычные, земные дела, которые приносили простое человеческое удовлетворение.

— Спасибо тебе, — сказал Степан Фёдорович, когда работа была закончена. — Без тебя мы бы до утра возились.

— Да ладно, — отмахнулся Гоги. — Мне самому приятно.

Гоги попрощался с товарищами и вышел на улицу. Водитель был предусмотрительно спроважен домой. Вечер был тёплым и светлым — июнь в самом разгаре. Хотелось пройтись пешком, подышать воздухом, очистить голову от тяжёлых мыслей.

Он не торопясь шёл по Пятницкой, потом свернул к Москве-реке. Набережная была полна гуляющих — молодёжь, семьи с детьми, влюблённые парочки. Обычная московская идиллия летнего вечера.

— Гоша! Гоги… Георгий Валерьевич!

Он обернулся на знакомый голос. По тротуару к нему шла Аня — в привычном берете, с сумкой через плечо, в лёгком летнем платье в цветочек.

— Аня! — обрадовался он. — Какая встреча! А я думал, мы увидимся только в пятницу.

— И я не ожидала, — улыбнулась она. — Была в библиотеке, возвращаюсь домой. А вы откуда?

— Из артели. Помогал товарищам с декорациями.

— А как дела на новой работе?

Гоги помрачнел. Как рассказать ей о том, что он видел сегодня? О термоядерных реакторах и плазменных пушках? Конечно, никак. Подписка о неразглашении — это святое. Мысленно одёрнул себя прогоняя первые нотки конформизма.

— Нормально, — уклончиво ответил он. — Рисую плакаты по технике безопасности. Не очень творческая работа, но зарплата хорошая.

— Понятно, — кивнула Аня. — А хотите прогуляемся? Вечер такой прекрасный.

— С удовольствием.

Они пошли вдоль набережной, не торопясь, наслаждаясь тёплым воздухом и видом на реку. Москва играла отблесками заходящего солнца, где-то плескались утки, на противоположном берегу виднелись купола церквей.

— Знаете, — сказала Аня, — а я сегодня читала Блока. «Двенадцать». Удивительная поэма — и страшная, и прекрасная одновременно.

— «По городу оборванному, по всей стране метёт метель», — процитировал Гоги. — Да, сильная вещь. Хотя многие её не понимают.

— А что там понимать? Революция — это метель, которая сметает старый мир. И идут по этой метели двенадцать красногвардейцев, как апостолы нового времени.

— Вы так думаете? — заинтересовался Гоги. — А мне кажется, поэма гораздо сложнее. Блок ведь сам не знал, к добру это или к злу — вся эта революционная буря.

— Как не знал? — удивилась Аня. — В конце же Христос идёт впереди красногвардейцев. Это же ясно — благословение небес на новый путь.

— А может быть, наоборот? — возразил Гоги. — Может, Христос идёт не впереди, а навстречу им? Останавливает, предупреждает? Ведь сами красногвардейцы Его не видят.

Они остановились у парапета и посмотрели на реку. Разговор о поэзии отвлекал от тяжёлых мыслей, возвращал к нормальной человеческой жизни.

— Интересная трактовка, — задумчиво сказала Аня. — Я как-то об этом не думала. А что вы читаете из современного?

— Честно говоря, времени мало на чтение, — признался Гоги. — Работа отнимает все силы. А вы?

— Твардовского очень люблю. «Василий Тёркин» — удивительная поэма. И смешная, и грустная, и правдивая. Настоящий народный характер.

— Да, Твардовский умеет писать просто о сложном. Без пафоса, без фальши. Помните: «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый, снег шершавый, кромка льда…»

— «А между ними — переправа, и ружейный лязг слышна», — подхватила Аня. — Как музыка звучит.

Они медленно шли по набережной, и разговор плавно перетекал от одного поэта к другому. Есенин с его болезненной любовью к России, Маяковский с его революционным надрывом, Пастернак с его удивительными образами природы.