— Интересно. А что делать с этой глупой, трусливой толпой? Как ею управлять?

— Можно запугать. Можно обмануть. Можно попытаться воспитать. Каждый способ даёт свой результат.

Берия встал, подошёл к окну. За стеклом виднелась Москва — серая, деловитая, полная людей, спешащих по своим делам.

— Знаете, что меня поражает? — сказал он, глядя на улицу. — Люди готовы отдать свободу за иллюзию безопасности. Променять возможность выбора на гарантию куска хлеба.

— Возможно, это естественно, — ответил Гоги. — Инстинкт самосохранения сильнее стремления к свободе.

— Именно. И тогда возникает вопрос — имеют ли право на свободу те, кто сам от неё отказывается?

Художник почувствовал, как разговор заходит на опасную территорию. Берия не просто философствовал — он проверял, зондировал, выяснял истинные взгляды собеседника.

— Свобода — это ответственность, — сказал Гоги медленно. — Не каждый готов её нести. Некоторым действительно легче, когда за них решают другие.

— А вы? Готовы нести ответственность?

— За себя — да. За других… Не знаю. Это тяжёлое бремя.

Берия повернулся от окна, внимательно посмотрел на художника:

— Расскажу вам историю. Недавно к нам привели одного диссидента. Интеллигент, писатель, борец за свободу слова. Мы предложили ему выбор — либо он прекращает свою деятельность, либо его семья испытает определённые… неудобства.

Лаврентий Павлович сделал паузу, отхлебнул чаю.

— Знаете, что он выбрал? Согласился сотрудничать. Без колебаний. Принципы оказались дешевле семейного благополучия.

— И что из этого следует?

— А то, что даже самые убеждённые борцы за идеалы — всего лишь люди. Со своими слабостями, страхами, привязанностями. Абсолютных героев не существует.

Гоги молчал. В словах Берии была горькая правда, которую трудно было оспорить.

— Вы разочарованы в людях, Лаврентий Павлович?

— Скорее, реалистично их оцениваю. Двадцать лет работы с человеческими душами научили меня не ждать чудес. Люди предсказуемы в своём эгоизме.

— Тогда зачем служить им? Зачем строить государство для тех, кто, по вашему мнению, этого не достоин?

Берия усмехнулся — в первый раз за всё время разговора:

— Отличный вопрос. Может быть, потому что альтернатива ещё хуже? Хаос, анархия, война всех против всех?

— Или потому что власть — это наркотик?

Лаврентий Павлович резко повернулся к художнику. В его глазах мелькнуло что-то опасное.

— Смелое заявление, товарищ Гогенцоллер.

— Простите, если слишком прямо. Но вы сами говорили о честности.

Берия долго смотрел на него, затем неожиданно рассмеялся:

— Вы правы. Власть действительно затягивает. Сначала берёшь её для благих целей. Потом понимаешь, что без неё не можешь достичь этих целей. А в итоге цели забываются, остаётся только власть.

Он подошёл к столу, начал рассматривать иллюстрации:

— Вот ваш Иван-дурак. Получает власть случайно, не стремился к ней. Может быть, поэтому остаётся хорошим правителем?

— Возможно. Тот, кто не жаждет власти, менее склонён ею злоупотреблять.

— Утопия, — покачал головой Берия. — В реальности власть либо берут силой, либо она достаётся по наследству. И в том, и в другом случае результат предсказуем.

Он взял иллюстрацию с коронацией Ивана:

— Красиво нарисовано. Народный праздник, всеобщая радость. Но знаете, что будет через год? Часть народа разочаруется в новом царе. Другая часть попытается его использовать. Третья — свергнуть.

— Пессимистичный взгляд на вещи.

— Реалистичный. Люди не умеют быть благодарными. Сегодня кричат «осанна», завтра — «распни его».

Гоги допил чай, поставил чашку на стол. Разговор становился всё более мрачным.

— Тогда зачем всё это? Зачем иллюстрации к сказкам о добрых царях и справедливости?

Берия отложил рисунок, посмотрел на художника с усталой улыбкой:

— Потому что дети должны верить в сказки. Пока можно. Взрослая жизнь ещё успеет их разочаровать.

— Значит, мы обманываем их?

— Мы даём им надежду. А надежда — единственное, что делает жизнь сносной.

Лаврентий Павлович собрал иллюстрации в стопку:

— Работа отличная. Именно то, что нужно. Ярко, красиво, оптимистично. Дети будут счастливы.

Гоги вспомнил о подарке, достал из кармана деревянную жар-птицу: