Не был бы готов — не ввязался бы в это изначально.

— Хорошо, — кивнул Наскватч. — Только прежде… как там Тарканд?

Я хмыкнул. Всё-таки он не был плохим родителем, в отличие от Чим’А.

— Отлично держится, хотя ему ещё нужно время.

— Понятно… — он тяжело вздохнул. — Спасибо тебе ещё раз за сына. А теперь, правда, давай приступим.

Он подлетел к замку-головоломке, достал из пространственного хранилища небольшую книжечку, толщиной примерно с годовой ежедневник, открыл её, протянул руку к Хаосу Рубика, и принялся за взлом.

Шестьдесят пять часов спустя двери тайника были открыты, и мы вдвоём вошли внутрь.

На контрасте со сложностью замка на двери, а также неприступностью внешних стен, которые можно было лишь пробить подавляющей мощью, но никак не расковырять и не раздолбить, внутреннее убранство тайника оказалось довольно скромным.

Небольшой зал без каких-либо украшений, кроме следов на стенах, с единственной квадратной платформой в дальнем от входа конце, окружённой колоннами.

Судя по лежащим по периметру платформы полуистлевшим кускам ткани, когда-то это было чем-то вроде занавеса, за которым, вероятно, скрывался хозяин тайника, когда к нему приходили верующие-последователи.

В стене зала прямо за платформой — небольшая и лишённая каких-либо украшений дверь. Ещё одна, уже более представительная, высотой в пять метров и когда-то покрытая мозаикой, сейчас почти полностью осыпавшейся, находилась слева от входа.

— Готов спорить, что там сокровищница, — указал на большую дверь Наскватч.

— Ага, — кивнул я. — Но истоковым аспектом фонит не оттуда.

Теперь, когда мы попали внутрь, энергию аспекта я мог чувствовать очень отчётливо, и исходила она из маленькой двери за платформой, где, вероятно, находились личные покои местного владыки.

— Тогда вперёд, — не став спорить, Наскватч вслед за мной двинулся к маленькой двери.

Внутри обнаружилась ещё одна комната, даже меньше предыдущей. В одном углу стояла каменная кровать, в другом — каменный же стол с чем-то, завёрнутым в неожиданно отлично сохранившийся кусок кожи, при этом, удивительно, не пропускавший ни восприятие мировой ауры, ни даже силу аспекта понимания. Остатки простого стула лежали на полу рядом.

Больше в комнате не было никакой мебели, как и других выходов. А то, от чего исходила энергия истокового аспекта, парило в воздухе посреди комнаты.

Это был скелет в лохмотьях, когда-то бывших одеждой, сидящий в позе лотоса. Скелет не был человеческим. У него было три глазницы, шесть недлинных рогов, торчавших по всей окружности головы и создававших видимость короны, в непропорционально длинной шее было десять позвонков, на руках и ногах — по семь когтистых пальцев, рёбра были слиты в единую костную броню, а из копчика рос метровый хвост.

Источник же энергии аспекта, в такой близости бывшей уже не просто сильной, а буквально подавляющей, находился у него в грудине. Вытянутый, похожий по форме на кошачий глаз, кристалл кромешно-чёрного цвета был будто бы вплавлен в кость.

— Ты можешь определить, что это за аспект? — понизив голос, будто проникнувшись торжественностью обстановки, спросил меня Наскватч.

— Не совсем, — кивнул я. — Это — один из чудовищных аспектов, пока могу сказать только это.

— Понятно. Как будем делить?

— Сначала посмотри, что там, — кивнул я на свёрток кожи на каменном столе. — Должно быть тоже что-то ценное.

Немного недовольно хмыкнув, Наскватч всё-таки подошёл и развернул кожу. Внутри обнаружилась книжечка в простой чёрной обложке, сто процентов не сохранившаяся бы и обратившаяся бы в труху, как и всё, что в тайнике было не каменного, если бы не странная кожа.

— Это его дневник, — произнёс Наскватч после перелистывания нескольких страниц.

— Ты можешь прочесть? — я удивлённо поднял бровь.

Надписи на стенах снаружи двери были на каком-то древнем языке, не имевшем никакого отношения ни к известным языкам Содружества, ни к языкам Божественного Царства и Земель Небесного Грома, которые я выучил за последние сто лет. Так что было логично предположить, что и дневник хозяина комнаты будет невозможно читать.

— Да, — кивнул Наскватч. — Это так называемое «немолвное письмо» — древний язык, на котором в прошлом часто вели летописи, уникальный, потому что у него нет устной формы, только письменная.