Никакого показного траура, лишь минимально соблюденные, чтобы не распускаться, приличия, но в её доме пахло горем.

Этот запах был едва уловим, но пропитал воздух, заставил его застыть, а гостей – говорить тише и держать спины прямо.

Я очень давно не встречала ничего подобного, не видела подлинной скорби, вызывающей уважения одной только своей полнотой.

– Это всего лишь бумага.

Сесиль подняла взгляд, перевела его с лежащей на её коленях папки на моё лицо, и, кажется, только теперь увидела меня по-настоящему.

– Но ваш супруг?..

– Леди Элисон едва ли смогла бы составить этот документ без участия своего супруга. Не будь дурой, Сеси. Подписывай, – Женни даже не прошептала это, а скорее прошипела, а потом поднесла к губам сигару.

Её поведение в доме вдовы Мерц стало для меня ещё одним открытием.

Даже после нашего странного разговора на приёме я пребывала в уверенности, что, напросившись к Сесиль, она станет держаться тихо и незаметно, подавать едва слышные реплики и всего лишь переждать наш разговор в дальнем углу.

На деле же Женевьева курила у окна с хозяйским видом, и делала это явно не в первый раз.

Немыслимо для доброй женщины в приличном обществе.

Вдова обожгла её взглядом, но ничего не сказала, только снова посмотрела на меня.

– Признаться, мне неловко. Я понимаю, как глупо отказываться, но…

Людвиг оказался приятным и хорошо воспитанным ребёнком. Когда мы вошли он, выглянул в холл, вежливо поздоровался и поднялся на второй этаж, чтобы побыть с сестрой.

Не удосужившись спросить Женни заранее, я пребывала в уверенности, что внебрачный сын не намного старше её законнорожденной дочери, но на вид мальчику было не меньше двенадцати лет.

Девочке, судя по забытым в гостиной вещам, не было и трёх, и об этом стоило узнать поподробнее.

Сейчас она очевидно думала о них обоих. О том, насколько их будущее может пострадать из-за рамок приличия, мешавших ей просто взяться за перо.

– Перестаньте. После смерти мужа вы лишились источника дохода. Так вышло, что он попал в наши руки, и это будет справедливо, – чтобы смазать прежде всего её неловкость я потянулась к чашке с чаем.

Для Кайла подобные разговоры были сродни пытке.

Для меня, впрочем, тоже, но из моих уст даже самая неловкая формулировка должна была вызвать больше доверия, и так оно и произошло.

Сесиль сделала неловкую попытку улыбнуться. Уголки её губ дрогнули и тут же снова опустились вниз, но это была уже вполне живая реакция.

– Смешно. Йозеф хотел, чтобы дело стало семейным. Он говорил, что ещё год, может быть, два, и Людвига пора будет приобщать к нему. Я попрощалась с этой мыслью, когда его похоронили, а теперь вы приходите… с этим.

Она сама давала мне повод, и не воспользоваться им было глупо.

– Вы полагаете, его планы кто-то нарушил?

Это было подло и настолько грубо, что даже Женни опустила руку с сигарой, но, отметив это движение краем глаза, я не стала на неё смотреть.

Злоупотреблять тем фактом, что вдова чем-то мне обязана, было низостью, и все мы это понимали, но, учитывая количество покойников, мне было не до её терзаний.

Сесиль поморщилась, – видимо, вспомнила что-то, что причинило ей боль.

– Смерть нарушила. Такого никогда… не ждёшь.

В её глазах не выступили слезы, а выражение лица не изменилось, но от того, что прозвучало в голосе, у меня на секунду передало горло.

Она не оплакивала своего Йозефа, как оплакивают мужей порядочные вдовы. С большой долей вероятности, ей здорово досталось от местных сплетниц во главе с Матильдой за то, что не пыталась вслед за гробом броситься в его могилу и не рыдала до ночи, катаясь по кладбищенской земле. Дом не был уставлен его портретами, в с зеркал уже сняли чёрные занавеси.

Её горе было просто осязаемо. Тяжёлое, уродливое, как и всякая настоящая беда, оно не требовало сомнительных и зрелищных подтверждений.

И тем не менее в её доме мне почему-то дышалось легче, чем в собственном.

Проснувшись слишком поздно и с чудовищно тяжёлой головой, я не только не позаботилась о защите, которую собиралась поставить, а едва успела собраться к тому моменту, когда Женевьева позвонила в дверь.

Теперь, сидя в пропитанной чужой стылой скоростью гостиной, я только начинала приходить в себя, и вежливость оказалась последним, на что мне хотелось обращать внимания.