Большая часть людей за границей рудника, а здесь свои.

Когда я высунулся, все замерли, а то и перестали дышать, глаза на меня выпучив.

— Морок! — Закричал один из дружинников сверху. — Не поддавайтесь!

— Да не морок, видать! — Прогремел Пересвет оттуда же. — Барон, живой?! Лица на тебе нет.

Ага, как и одежды целой после того, как я ежом сделался, чтоб не проглотили.

— Ярик!! — Завизжала и Дарья. — Как тебя только отпустила туда!

Опять мамку включает.

— Да всё, разобрался! — Объявляю. — Можете расслабить булки!

— Да брешешь, барин, — усмехнулся Пересвет и стал обратно спускаться на своём пони. Вот-вот ведь кувыркнётся.

Магичка подскочила, на мои лохмотья глядит ошалело. Дружинник шубу подаёт, чтоб я не замёрз. А мне жалко её пачкать.

— Да подожди ты, — ворчу, отпихиваясь и верёвку протягиваю. — На, тащите. Да не сами, к лошади вяжи.

— Мне давай, — приблизился Пересвет. Взял край верёвки рукой, и лошадь попятилась. А ну да, пони халяву ж гоняет.

Потянул тяжело, но дело пошло. Видимо, из принципа не стал к седлу вязать, показал, что лапищей своей удержит. Метров десять вытянул и понял богатырь, что дурью мается. Спрыгнул с седла, что земля задрожала, и рявкнул на дружину:

— Налегай!

Потащили всей толпой.

— Раз–два, взяли! Раз–два, взяли!

Вскоре от зловонья стали кривиться и потащили ещё бодрее. Выволокли тушу, я аж сам охренел, какая она всё–таки огромная. Жаба долбанная, пусть уже и сдувшаяся наполовину. Вместе с внутренностями выволокли на снег и свет.

Несколько мужичков блеванули тут же. Петруху с коня поймали сползающего в обмороке. А Пересвет на меня смотрит и посмеивается.

— Не прав я был, признаю, — говорит витязь спокойно.

— Ну… — протягиваю и дальше приподнято: — Что ж, Пересвет, слово не воробей. О чём мы там условились? Служить мне будешь?

— Выходит так, — отвечает витязь без всякого сожаления, поглядывая с интересом на моё исписанное шрамами оголившееся предплечье.

— Плачу два серебряных рубля в неделю, с меня бесплатное питание и жильё. Об остальном позже.

— Два серебряника? Батюшки, — смеётся Пересвет. — А что ж ты раньше не сказал, барин!

Прозвучало с явной иронией. Дружинники с обеих деревень посмеиваются. Такие все счастливые после нервных потрясений. А я озадаченный.

— Петруха! Очухался, бедненький? — Зову.

— Да, барин! — Стонет староста.

— Начинайте Рудником заниматься, по расходам и всем вопросам ко мне через два дня приходи.

— Слушаюсь, ваше благородие!

Прямо с Рудника домой и поскакал довольный, целых двух витязей с собой заграбастав. Молодого Руслана и матёрого Пересвета. Там ещё кто–то просился. Но сейчас не до них! Сказал, чтоб с Петрухой и приезжали.

Передохнув в особняке, наутро отправились боевым отрядом в двадцать человек уже во вторую подаренную князем деревню Елькино. Двинули на север по сугробам даже в надвигающуюся метель.

Потому что от Гайянэ вестей никаких нет. И это, мать твою, уже не смешно.

За ночь намело снега ещё больше. И хлопья продолжают сыпаться, создавая над землями нашими мглу. До Ангеловой рощи по тропе хоженой нормально проскакали, но дальше уже по сугробам пошли, которые лошадям местами по пузо. Дарья что могла расчистила, на полпути две–трети резерва раздала и поумерила пыл.

Плетёмся еле–еле… Слева — поле, мельница вдалеке, замок князя на пригорке из дымки башнями выглядывает, справа — лесной массив, которой постепенно перерастает из хоженого в дикий. В зимнее время тут и подавно путника никакого не встретишь. Страшно ходить.

Поворот на дорогу к деревне проводники кое–как вычислили по косвенным признакам и едва заметной колее от саней, которые мы с провизией отправляли.

Колонной узкой в просеку стали углубляться. То под кронами идём, то лес немного отступает. Деревья всё крупнее да ветвистее по флангам, местами буреломы обширные, будто гигант прошёлся. Вроде недалеко от цивилизации, а как будто в заднице мира оказались.

— И много половцев порубил, барин? — Спрашивает Пересвет по дороге, стараясь ко мне поближе быть.

Ещё вчера он долго молчал, изучая поместье да новых людей, а уже после ужина скромно поинтересовался, как я Буфу грохнул. Отшутился, что та козой поперхнулась. Больше он не допытывался. Какой–то слишком уж важный.

— Одного или двух, нечем похвастать, — посмеиваюсь, парируя и этот вопрос.

— Какой обидчивый, — бурчит витязь и к Дарье пристаёт. — А ты красно–девица, гляжу, хлопоты домашние на дело ратное поменяла.