Сердце сжимается от тревожного предчувствия.

Подхожу к двери и замираю, услышав знакомый голос:

— Ира, это я… открой, пожалуйста.

Хмурясь, распахиваю дверь.

На пороге — Катя. Лучшая подруга со школьной скамьи. Обычно весёлая, с озорной искоркой в глазах. Сейчас — чужая. Лицо искажено страданием, глаза блестят, будто у лихорадочной.

— Катя? — бормочу, не скрывая удивления. — Почти двенадцать… ты чего?

Она молча всхлипывает — горячие слёзы градом катятся по её щекам.

— Заходи. Что случилось? — Я в растерянности.

Тащу её на кухню, усаживаю на стул. Бросаюсь наливать минералку.

Подруга пьёт жадно, захлёбываясь.

Её лакированная сумочка срывается с колен и падает на пол. Содержимое рассыпается по плитке: ключи, пудреница, паспорт, блистер с таблетками, ампула с золотой жидкостью.

Наклоняюсь, осторожно всё собираю, не задавая вопросов. Складываю вещи на соседний стул.

— Катя? Что-то с мамой?

У её мамы слабое сердце. Это первое, что приходит в голову.

— Не волнуйся, — пытаюсь успокоить. — Если что, позвоним Котову. Ты же помнишь, наш одноклассник — отличный кардиолог, — бормочу, щёлкая кнопкой электрочайника. Руки дрожат.

На столе вспыхивает экран телефона — СМС:

Дима: Солнышко, спишь?

Отвечаю коротко: нет. Убираю телефон обратно.

— Катюш?

Она сидит, закрыв лицо руками. Я не знаю, что делать. Как ей помочь?

Выставляю чашки. Чай с мелиссой. Сахар. Пряники с корицей, те самые, которые я спрятала, чтобы точно влезть в свадебное платье.

Катя всхлипывает.

— Я… я беременна, Ир, — шепчет она.

В ушах — будто вакуум. Я замираю, всё ещё с ложкой сахара в руке.

— Это же… хорошо? — говорю неуверенно. Или спрашиваю. У неё ведь никого… Или я чего-то не знаю?

— Я… не знаю, как это получилось, — лепечет она, стирая слёзы тыльной стороной ладони.

Вздыхаю, чувствуя, как к горлу подкатывает комок. Ну, конечно, так обычно и бывает, когда двое в постели забывают о предохранении. Стараясь не выдать своего смятения, наливаю чай в чашки и пододвигаю одну Кате.

— А отец…

Катя резко мотает головой.

— Не знает, — теребит край скатерти.

— Надо сказать! — говорю уверенно. — Ты же его любишь?

Катерина кивает, как китайский болванчик.

— Люблю. Но он… несвободен.

— Женат? — поднимаю брови. И в этот момент из зала — грохот. И протяжное мяуканье. — Тимофей! Вот пакостник!

Мой рыжий кот снова что-то уронил. Похоже, цветочный горшок.

— Прости, — бросаю через плечо и выхожу в комнату.

Зал встречает хаосом: земля, осколки и Тима, сидящий прямо в эпицентре бедствия, с видом виноватого ребёнка.

— Ну ты и хулиган, — бурчу, поднимая с пола остатки горшка. — Дождёшься у меня.

Быстро убираюсь и возвращаюсь на кухню.

— Прости, — снова говорю, садясь напротив. — Так… на чём мы?

Катя молчит.

— Кто отец? Я его знаю?

Её глаза блестят от слёз, и в этом взгляде — страх. Или стыд. Или всё сразу.

— Я не знаю, что делать, — шепчет Катя, избегая моего вопроса.

— Скажи! — Мои слова звучат слишком резко, слишком уверенно. — Он имеет право знать! Не мальчишка ведь. И должен нести ответственность. Дети есть?

Катя качает головой.

— Скажи. Я бы так сделала, — выдыхаю. Оказаться в подобной ситуации? Никогда. У меня принципы. Но подруги — затем и нужны, чтобы поддерживать друг друга, даже в самых сложных ситуациях.

— А жена? — Катерина шмыгает носом, сдерживая подступающие слёзы.

— Я не знаю, Кать, — признаюсь, чувствуя, как тревога поднимается из живота к горлу. — Это всё так… непросто. Кто отец ребёнка? Я его… знаю?

Её взгляд — долгий, тяжёлый, какой-то виноватый — пугает меня сильнее любых слов. Внутри всё сжимается.

Почему она молчит?

Сглатываю, боясь высказать вопрос, который, как в идиотском сериале, уже горит на языке.

— Это… Дима? — тихо спрашиваю. Если она скажет «да», мой мир рухнет.

Катя не отвечает.

Лишь едва заметно кивает. Этого хватает. Земля уходит из-под ног.

В ушах стучит кровь. Сердце колотится как бешеное. Я не могу пошевелиться — будто к стулу придавили бетонной плитой. Плитой предательства.

Ребёнок. От Димы.

У моей лучшей подруги.

Слова звучат как удар гонга. Громкие, невыносимые. Не укладываются в сознании.