— Мне так не хватает покоя… — признался Оттовио с почти детской откровенностью. — Я привык, что не нужен никому. Это унижало, оскорбляло. А теперь вспоминаю минувшее и нахожу, что были в том положении некоторые светлые моменты. Например… одиночество.

— Одиночество? — переспросил герцог.

— Да. Возможность побыть одному, наедине с мыслями, заботами… грустью, наконец. Я не ценил одиночество, теперь же тоскую по нему.

— Ноша повелителя всего мира, благословленного Пантократором, тяжела, — дипломатично заметил герцог.

— Да, — грустно поджал губы император. — Я всем нужен, всем необходим… Ни мгновения покоя! Потому я так ценю редкие минуты общения с моими подлинными друзьями. Вокруг меня не скачут, будто скоморохи, жаждущие одобрений, подписей, за спиной не толпится орда писцов, нагруженных бумагами. Оказывается, это роскошь — вести неспешную беседу лишь с одним человеком, лицом к лицу.

Боже, какой слог, поразился герцог. Определенно, занятия с Биэль даром не прошли. Год назад юноша блеял, не в силах произнести две сложные фразы подряд. Теперь же он говорит затейливо и притом с абсолютной естественностью, как настоящий проповедник, чей хлеб — отменно подвешенный язык.

— Возьму смелость предложить, Ваше Величество, устройте себе отдельную молельню. Пусть это будет особая комната, не слишком большая, но и не малая. Обитая деревом и бархатом, чтобы не допускать сторонний шум.

— Молельню? — переспросил Оттовио.

— Да. Это удобно и практично. Человек, уединяющийся помыслами один на один с Господом, выглядит естественно, как богобоязненный верующий.

Удолар не стал развивать намек на недавний переход Оттовио в истинную веру и связанную с тем необходимость подчеркивать искренность сего деяния. Как говорили древние, умному достаточно пары слов, дурак не поймет и долгую речь. Оттовио дураком определенно не был.

— И я не думаю, что Пантократор настолько мелочен, чтобы наказывать человека за то, что после благочестивой молитвы он подумает о чем-нибудь еще.

— Молельня… личная… обустроенная для размышлений, — задумался вслух император. — Да, это звучит интересно. Хотя… — он вздохнул. — Все равно как-то… неправильно. Я владею всей Ойкуменой. И не хозяин собственному одиночеству.

— Увы, мой повелитель, — слегка развел руками герцог. — Господь учит нас отдавать, надеясь, и отказываться, обретая.

— Забавно, — совсем простецки хмыкнул Оттовио. — Прежде меня учили тому же. Только служители Двух и другими словами. Нельзя быть адептом исключительно Света или Тьмы, нельзя обрести одно, не уступив в чем-то ином.

— Мудро сказано, — одобрил Вартенслебен и добавил, понизив голос, хотя все равно их никто не мог подслушать. — Однако, позволю себе попросить никому и никогда более подобного… не говорить. Вас могут неверно понять… А слухи порой беспощадны. особенно когда они касаются…

Он красноречиво умолк.

— Да, понимаю.

Короткий разговор неожиданно и неприятно утомил герцога. Появилась легкая одышка, ноги чувствовали тянущую усталость от ходьбы и просто стояния на месте. Проклятое тело, подумал Удолар. Больное, дряхлое, лишенное сил. Отвратительный сосуд, который вот-вот окончательно растрескается, выплеснет драгоценное содержимое блестящего разума, чтобы песок алчного Времени без остатка впитал, уничтожил все, что было сущностью великого правителя. Сколько возможностей, сколько замыслов — и все они растворятся, исчезнут без следа.

Ярчайшая вспышка гнева накрыла владетеля, заставила потерять выдержку и самообладание. Вартенслебена поглотило чувство абсолютной зависти вкупе со столь же всеобъемлющей ненавистью к собственным детям.

Его не станет, душу приберет Господь, тело развеется пеплом, череп же упокоится в гробнице, украшенный драгоценной гравировкой. Имя будет вписано в летописи Истории чернилами, разведенными на золоте величия и славы. Но что с того мертвецу? На том свете все земное — тлен. А дети останутся жить, наслаждаться годами правления, удовольствиями, что способны дать высокое положение и деньги. И никто даже не вспомнит о том, кому обязаны всем. Это несправедливо! Это… Так не должно быть! Только не теперь, когда жернова непознаваемой воли Господней пришли в грандиозное движение, сокрушая одно, казавшееся незыблемым, и вознося иное, пребывавшее доселе в ничтожестве, умалении. Именно сейчас открываются перспективы, появляются шансы, которых бесплодно ждут — не дождавшись! — поколения. И разум, искушенный во всех мыслимых испытаниях, получает возможность добиться невероятного. Но герцог Вартенслебен, умнейший из великих, величайший из мудрых, сдохнет, как обычный смерд, в луже старческой мочи, сипя и задыхаясь, когда сил не хватит на то, чтобы вдохнуть. А недостойные ублюдки, которые наверняка даже не его кровь, а выношенные в утробах неверных шлюх мусорные выплески, они пустят по ветру все, все!

Нет!!! Нечестно!!!

Убрать их?.. Избавиться от неблагодарных скотов, забывших о почитании старших и умнейших?.. Это так легко. Так просто…

Убить!

— Мой любезный герцог, со мной ли вы? Кажется, помыслы ваши сейчас далеко отсюда.

Участливый вопрос дернул Вартенслебена, вырвал из омута ненависти.

— Прошу простить меня, Ваше Императорское Величество, — проскрипел герцог, чувствуя, как слова буквально продираются через пересохшее горло. — Я… задумался. О значимых вещах.