Баба Зоя шикнула на замершего мальчика:

– Ну что встал как вкопанный? Звезд, что ли, не видел? Звезды. Так вот, что это такое. Звез-ды.

Хотел бы Купринька повертеть на языке новое слово, покрутить так и эдак, а после высказать, да не получалось – слишком уж звенящее, слишком уж сложное.

– З-з-з, – только и выдавил мальчик. З-з-з. Словно жук пролетел. И все же темнота уличная не чета комнатной. Вот ничегошеньки у них родственного нет. Комнатная темнота давит, жмет, зыркает на тебя из-под кровати. Вся такая душная, вся такая плотная. И страшная, хотя знаешь, что стоит только щелкнуть выключателем, как тут же заскулит темнота, отступит темнота, разбежится по углам, будет подглядывать оттуда и неуверенно ухать, пытаясь шугануь. К пятке из-под печки потянется, да обернется тут же.

Уличная же темнота вся из себя важная, степенная, широкая, словно немного расступается перед идущим сквозь нее человеком. Она не давит, а окутывает, на плечи мягко ложится, будто хочет спрятать, уберечь невесть от чего. Уличная темнота шумит ласкающими звуками: перекличкой сверчков, треском умирающего фонаря, редким уханьем сычей, волнующейся от ветра травой, возней собаки в конуре, неожиданным «мяу» упавшего с забора кота. Такую темноту так просто не прогнать. Не испугаешь ее выключателем. Отступит слегка от света фонарей – не гордая, а потом вновь возникнет пред тобой, схватит в объятия свои черные и не отпустит ни за что. Нет, не дергайся – бесполезно. За деревней темнота стала гуще. Обступила со всех сторон. Вобрала в себя бабу Зою с Купринькой, теперь уж ни за что не отпустит. Баба Зоя от самого дома мальчика за руку за собой тащит, вцепилась крепко-крепко в тонкую ручку. Купринька едва за бабушкой поспевает, чуть ли не бежит. Баба Зоя ворчит то и дело:

– Не дыши так громко. Фу-фу, фу-фу, что старик распыхтелся. Что так топаешь? Слон, что ли? Ступай осторожнее. Поторопись. Шевели ногами. Не хлюпай носом. Так слюну глотаешь, что вся округа слышит. – И за руку его дергает, дергает, дергает, дергает. Ну куда еще быстрее идти? И так уже едва поспешает. Это еще что. Вот когда из дома выходили, баб Зоя так заткнула ладонью Купринькин рот, что тот словно бы все морщинки губами прочувствовал. Хотя, признаться, при всей баб-Зоиной старости ладонь у нее как раз не столь уж и морщиниста, так, разве что пальцы. Это она, чтоб Купринька не раскричался. А он и не собирался вовсе. И нечего ему тут рот закрывать.

Пробралась баб Зоя на улицу через задний двор, чуть всхлипнув при виде коровы и спящих куриц:

– На кого же я вас оставляю, родимые? На верную смерть. Уж простите меня. – Корова, словно предчувствуя беду в виде наступающего голода и распирающего от молока вымени, грустно замычала, провожая взглядом беглецов. Баб Зоя смахнула с щеки предательскую слезу: ну стоит ли так жалеть о корове (спаси, Господи, кормилицу), когда на кону жизнь Куприньки. И ее, возможно, тоже.

Но на всякий случай выпустила корову из стойла, да и дверь в хлев приоткрыла – пусть уйдет на вольные луга, а там, может, и заметит кто, и приберет, и покормит, и подоит. Вот хорошо было бы.

Курятник тоже настежь распахнула и мешок зерна опрокинула. Не помрут. Обожженные до колен крапивой, отхлестанные по лицу ветками потревоженной ивы, выскользнули Купринька и баба Зоя из дома. И окольными путями, перебежками выбирались из деревни. Замирали, едва только собаки начинали лаять, почуяв чужаков. Ночью всяк прохожий – чужак, баб Зоя и Купринька не исключение. Вот и не двигались, покуда псы не успокоятся. Приседали, падали в кусты, укрывались за заборами, если встречалась на пути подозрительная тень, особенно если та на человека оказывалась похожа.

Не дай-то Бог, не дай-то Бог! Никто не должен их увидеть. Никто не должен их остановить. Куприньке поначалу все весело было, необычно, ново. Хотелось хохотать от восторга, даже когда крапива больно жалила ноги. Это ж новое ощущение! Здорово как! И даже не больно совсем! А уж что такое боль, Куприньке ведомо. Жаль вот только, баба Зоя то и дело рот мальчику затыкает – у нее не забалуешь, у нее не похохочешь. Лишь только за деревней поуспокоился Купринька. И баба Зоя окончательно рот ему разжала. И на том спасибо. А там, за деревней, темнота, вы уже знаете. Впрочем, темнота им только в помощь. И чуточку зябко. И еще спать хочется. День был эмоциональный, сумбурный, вытянул все соки, выжал, выплюнул. А тут еще баба Зоя дергает, дергает, дергает. Рот прекратила зажимать, так теперь дергает, никак не угомонится.

– Тьфу пропасть! Ты чего это зевать удумал? – зашипела баба Зоя. А Купринька и впрямь раззевался. Баба Зоя все ворчит: – Ежели уж зевать решил, так делай то потише, а то у тебя не зевок, а крик орангутана, ей богу.

Не понимает Купринька, в чем проблема: подумаешь, орангутан какой-то. Это кто вообще такой будет? Что плохого в его зевках? Может, он еще и плюется при этом? Или зубы, например, выпадают и стучат по дороге – клац, клац, клац. Что такого особенного в том, как орангутан зевает? Но не спросишь же о том бабу Зою. Во-первых, слишком много слов нужно сказать, Купринька столько не потянет. Во-вторых, даже если бы и умел так резво говорить, все равно баб Зоя не ответила б, тут и гадать нечего. Или бы отмахнулась, или бы вновь разворчалась-расшикалась. Вот так и остаешься в неведении. Орангутан. Хм. Тянет баба Зоя Куприньку через поле в темную бездну: не видно, что там в конце. Куда идем? Зачем? И как-то совсем холодно стало вдруг.

Купринька поежился. Хотел было руками себя обхватить, чтоб хоть немного тепла задержать в себе, да не позволила баба Зоя, цепко левую руку Купринькину держит, ни за что не отпустит.

– Что? Зябко? – спросила. Только и всего. Даже ответа не дождалась. Ей все равно, холодно ли Куприньке, нет ли, знай, тянет за собой. И дергает. И уже не столь весело Куприньке вдалеке от дома, уже не радует его это неожиданное путешествие. И темнота уличная кажется столь же невыносимой, как и та, что осталась в комнате. Может, старая черная знакомая шепнула из окна этой, новой, темноте: «Ты за мальчишкой как следует приглядывай. Ты ему расслабляться не давай. Пошугай там его, пошугай хорошенечко». Темнота темноте не рознь получается. И спасительные фонари остались далеко позади. И тепло домашнее окончательно ушло, так резко забылось, словно и не было его вовсе. Никогда. И дома тоже никогда не было. И шкафа не было. Все съела темнота. То ли одна, то ли вторая – уж не разберешь. Вот только боль зачем-то оставила. Все съела, а ее оставила. Зря. Лучше б ее забрала. Вместе иль порознь с домом и шкафом – уже все равно. Повернула было баба Зоя к старому колхозу, но будто почуяла, что там в первую очередь искать будут, передумала. Впрочем, тут и чуйка ни к чему: во все времена, едва только колхоз заглох и коровник этот позабытым-заброшенным оказался, прятались в нем все кому не лень. И пьяница Афанасий, которого разозленная жена трое суток по всей деревне искала, а он, видите ли, отсыпался и догонялся, развалившись в старой колоде. И какие-то заезжие бандиты, то ли банк ограбившие, то ли обчистившие карманы несчастному путнику – местные все время путались в этой истории. Их тогда быстро обнаружили, быстро же и повязали. А деревенские придумали, что бандиты (ну ворье так-то, какие с них бандиты?) в старом колхозном коровнике обронили награбленное. Ой, все тогда переворошили, что осталось. Кто-то аж землю внутри вскопал. Не нашли ничего. Ни копеечки. Но не разуверовались. Теперь вот плюс одна легенда про деревенский клад, который точно есть, да только никто его не найдет. И Анна вот там Куприньку родила. Об этом, правда, никто не знал. Даже баб Зоя. Так что она точно не из-за этого передумала в коровнике хорониться. Найдут там! Ей богу, найдут. А в том, что их будут искать, баб Зоя не сомневалась. Нет, прятаться надо надежно. Там, где и не подумают тебя искать. Вот и направилась баб Зоя к лесу. Жутко, конечно, хоть и с молоду туда чуть ли не каждый день (исключая зимние) таскалась. Всякое дерево знает, до веточки, до листочка. Каждый кустик. Каждую лесную тропинку, поляну, грибные места, глухариный ток, небольшие, но гиблые болотца. Но то дни, а сейчас ночь. Ночной лес страшен. Вон стоит черной зубчатой стеной. Грозный. Хмурый. Неприступный. Того и гляди, выпустит всех лесных зверей на непрошеных гостей: лоси истопчут, медведи в клочья разорвут, птицы-вороны остатки разнесут по краям Земли. Были баба Зоя с Купринькой и сгинули. Ох, страшно! Вот и решай, где погибать: в колючем лесу или в собственном доме под натиском зевак в виде Марьи, Анфиски и их благоверных. А теперь баб Зоя с Купринькой – непрошеные гости. Никто их в лес не звал. А коли и послышались крики, то филин ухнул: «Уху». Что значит «пойдите прочь». Но нет пути назад. Куприньку уж и хватать не нужно, и дергать не требуется – он сам к баб Зое жмется, да так, что и шагу не ступить. Та его чуть отодвигает: «Да отцепись ты!» Но Купринька пуще прежнего прижимается, руками талию обхватывает и виснет на старушке. Тьфу, дурак какой! Ступает баба Зоя в лес. Тот обступает ее сразу, нависает злобно: «Кто такая? Зачем пожаловала?» Ни слова не молвит баба Зоя, во рту пересохло от страха. Трещат под ногами ветки, будто ругаются: «Зря-зря-зря-зря-хряк-хрясь». Если днем по этим же веткам идти, то их треск приятен уху – мелодия леса. Но ночью дело другое. Ночью этот звук по всему лесу разносится, громыхает, об деревья ударяется: «Гости пожаловали! Съесть-съесть». Деревья склоняются: «Кто это пришел, зачем это наш сон потревожил?» Расшумятся недовольные сосны: «Ф-ф-фу». Сжимается баб-Зоино сердце, хватается за подол усталый Купринька, но не сбавляет ходу старушка, идет и идет все глубже и глубже в чащу. Не шумите, сосны, не трещите, ветки, мне укрыться больше негде. А коли съешь меня, лес, так то и лучше будет. Попритих лес, смирился. Села баба Зоя на землю – нет сил дальше идти – привалилась к елке. К баб Зое привалился Купринька. И тут же уснул. Бедный, уставший мальчишка. Задремала и Зоя Ильинична. Сквозь сон пытается следить, не передумает ли лес, не обрушится ли на беззащитных. И перепутался уже сон с явью. То уплывал, то возвращался Купринька. То ухали, то замолкали филины. То шевелила своими корнями недовольная ель, то стояла смирно – ей-то что, хотите спите, хотите нет, хотите возле меня, хотите у моей сестрицы. Лишь под утро лес присмирел окончательно. Прогнало солнце его угрюмость. Согрело баб Зою, разбудило Куприньку.