– Нервный срыв, может, с Ленкой расстался? – не унимался я.

– Заткнись, – коротко осекла меня старуха.

– Ты зря с-спасал м-меня, я – в-выродок! – Бокал, предназначенный мне, полетел в каменное лицо на памятнике и, ударившись о переносицу, рассыпался миллиардом мельчайших частиц. – Я в-выродок Эп-похи!!! Той бабки, к-которая вык-крала м-меня в д-детстве! Это он-а меня р-родила!!! – Илюша, срывая горло, перекрывал шум деревьев и рев сигнализации на машине, припаркованной у кладбища.

– Это правда? – оторопел Саня, дернув Эпоху за рукав.

– Правда, – рявкнула бабка. – Оставьте меня в покое.

– Че за хрень! – не унимался я. – Эпоха, останови его! Он выжрал целую бутылку! Он сейчас умрет!

Весь Пятницкий могильник восстал и склонился над Илюшей, словно зрители в средневековом амфитеатре. Тот уже скинул куртку, сорвал зубами алюминиевую закатку со второй бутылки и начал хлестать из горла.

– Я н-никтоооооо! Я уб-бил собствен-ную мать! Я лишил н-нормальной ж-жизни твоих р-родит-телей, Родькаааааа! Меня не должно б-быть на эт-той Землееее!

– Надень куртку, идиот, – рыдал я, – мне все равно, кто тебя родил, хоть сам дьявол, ты мой единственный брат!!!

Эпоха закрыла руками лицо и тряслась всеми своими рваными тряпками, Санино сердце колотилось, дергая коронарные сосуды, как пустое брошенное гнездо на гнилой ветке. Настенька еще крепче прижалась ко мне и тихо причитала:

– Дядя, не надо, дядя, не делай этого…

Над городом поднялся неистовый ураган, остатки листьев смешались с первым снегом и хищно клубились по раскрошенному асфальту. Пластиковые стаканчики, мятые коробки из-под сигарет, брошенные бычки взвивались смерчевыми вихрями. Вороны драли глотку, будто хотели разнести в щепки свои клювы. Илюша допил бутылку до дна, в бешенстве разбил ее о мою гранитную голову и как-то неожиданно тихо осел на ледяную плиту, прижав ухо к плечу.

– Резкая боль в челюсти, переходящая в левую руку, – прошептал я. – Да что вы все застыли, уроды! Ему нужно срочно в операционную! Это инфаркт, разрыв клапана!

Весь мертвый сброд загудел, броуновское движение достигло апогея, могильник подогрели, как колбу над огнем. Чумные купцы стонали и скрипели, Эпоха в агонии сбрасывала с себя лохмотья, они прорывали пласты пространства и смешивались с кружащими в воронках листьями на земле. Саня теребил свое и без того задерганное сердце, зачем-то снимая и снова надевая чешский пиджак со сгоревшими обшлагами. Неожиданно моя маленькая птичка, моя нежная Настенька с холодным скальпелем в животе закричала что есть мочи:

– Тихо! Всем замереть!

Пронзительный голосок подействовал отрезвляюще, общий мертвячий гул погас, кроны деревьев застыли, машина заткнулась на середине сигнальной мелодии, словно подавилась гигантской таблеткой. Настенька особым даром, мысленным потоком, завела до упора ключик на крестце своей жуткой куклы, и та, прожигая враз онемевшее пространство, механическим голосом запела: «Мамочка, возьми меня с собой… мамочка, возьми меня с собой, ма…» Настенька крутила и крутила ключик, Аннабель пела и пела, нагоняя ужас даже на нас, неземных. Зловещий металлический голос дошел до открытого окна административного здания, и кладбищенский сторож Серега, укутываясь в грязный пуховик, заспешил по дорожке в сторону Настенькиной могилы.

– Совсем одурела, девка, – причитал непробиваемый Серега, – чудит днем и ночью. Заткнись уже, ведьмака!

Он шел, спотыкаясь и освещая фонарем дорогу перед собой. Шел и крыл матом всех мертвецов, свою жизнь, заработанную годами бессонницу. Впереди, возле захоронения какого-то модного медика, остановился и было рванул назад, но здравый смысл задержал его на несколько секунд. В лучах фонарика на могиле Родиона Гринвича, скрючившись эмбрионом, лежал человек в футболке. Его руки были прижаты к грудине, ноги нелепо раскиданы по гранитной плите среди груды разбитого стекла.

– Ну, давай! – заорали мы все. – Подойди к нему! Прощупай пульс! Срочно звони в скорую!

Деревья завыли, сигнализация вновь завизжала, ураганный порыв чуть не сбил Серегу с ног.

– Вот вы демоны херовы, закройте пасти, я все вижу, – засуетился сторож и, наклонившись над Илюшей, попытался найти на запястье пульс.

– Ближе к большому пальцу, по ходу вены, утырок! – метался я, не в силах ничем помочь.

Серега, не чувствуя ударов, но осознав, что человек еще теплый, трясущимися руками набрал на мобильном «один – ноль – три». Голос диспетчера снял с него оторопь, и он прохрипел в трубку:

– Дроболитейный переулок, дом 5, владение 3. Это кладбище, я встречу у центрального входа.

– Молодец, – скандировал Саня, – надень на него куртку, пока они едут, сними с себя гребаный пухан и замотай его!

Я растрогался и обнял южнобутовского бомжа своими амебными лапами. Занудный осветитель с телика, которого я убил во имя Илюши, спасал моего брата как родного. Серега, будто услышав глас сверху, скинул с себя пуховик и, стуча зубами от холода, укрыл Илью сверху.

– Подними ему голову, разотри лицо, – молила Эпоха.