– Откуда ты все знаешь? – спросил Саня.

– Да я лежу здесь уже год. Пошли ко мне в палату, соседняя дверь.

Следующая комната поразила Саню гораздо больше: на стенах висели пестрые ковры, подоконники были уставлены расписанными кувшинами и золотыми кубками. С тумбочек и столиков свисали гроздьями куклы, мягкие игрушки, бусы, ленты. На единственной кровати, больше похожей на могилу Нуреева в Сент-Женевьев-де-Буа, покоилась восточная дева: с прозрачной кожей, огромными черными ресницами, безупречными бровями вразлет и абсолютно бескровным ртом. Рядом с ней на хромированной тележке стоял огромный, дробящий тишину насос. К нему из-под нижних ребер красавицы, разорвав белизну пластырей и бинтов, тянулись кровавые трубки от искусственного левого желудочка, который был внедрен прямо в сердце. Аппарат с упорством живого органа гонял по телу кровь, продляя мнимую жизнь. С каждым его механическим ударом на белом девичьем виске извилистая вена то набухала синим червяком, то безжизненно спадала, сливаясь с кожей. Рядом с красавицей сидела почерневшая, почти одного цвета с хиджабом, мать и держала ее за руку. Видно было, что в этой позе прошли недели, месяцы, годы, и живая некогда женщина переродилась в каменную скорбящую скульптуру. Саня почти вплотную подплыл к лицу и приложился губами ко лбу Шемаханской царицы.

– Вот это реальный ангел, неземная красота! – прошептал он.

– Это и есть я, – скромно потупилась Зара.

– Что с тобой случилось?

– Врожденный порок сердца. В детстве никто и не знал. А как исполнилось пятнадцать, начала уставать, задыхаться. Однажды мыла пол, да так и упала с тряпкой в руках. Сначала лежала в больницах Грозного, потом папа перевез в Москву. Решили, оперировать бесполезно, только пересадка сердца. Отправили к Гринвичу, светиле. Гринвич сказал, очень редкая кровь, нужно чтобы порядка пятидесяти показателей сошлось, будем ждать донора. А пока на искусственном сердце. Но донора все нет и нет. А ресурсы организма истощаются… А это мамочка моя. Совсем отчаялась. Отец припер Гринвича к стене: за каждый день ее жизни плачу тебе месячную зарплату! Вот они меня и поддерживают. Смотри, сколько про это написано! А сколько передач снято!

Саня увидел стопку разбросанных газет и журналов с пафосными заголовками: «Зара будет жить!» «Заре Хариповой пересадят живое сердце», «Зара встретит старость счастливой». На погасшем экране смартфона засветилась картинка.

– Сейчас покажу тебе сюжет, который про меня сняли! – сказала она.

Телефон включился, отмотал какое-то видео и остановился на рекламе. Погасшая мать только вздрогнула плечами и даже не удивилась внезапному резкому звуку. Видно, дочь, лежащая в коме, давно шалила по мелочам. В итоге на экране возникла бойкая корреспондентка с микрофоном и радостно сообщила в кадре: «Еще пять лет назад о такой операции невозможно было и подумать. Людей с пороком сердца, как у Зары Хариповой, ждал печальный конец. Но сегодня Родион Гринвич, кардиохирург с мировым именем, планирует немыслимую по сложности операцию – пересадку сердца. Зара ждет донора, а ее мама – будущих внуков. «Что вы чувствуете, Зара?» – Репортерша направила микрофон к бледной красавице, прикованной к компрессору. «У меня все хорошо, я буду жить», – заученно отвечала девушка с сильным акцентом. «У нее прекрасные перспективы!» – заверял Гринвич, открывая в улыбке зубы, белизна которых соперничала с крахмальным халатом.

– Да это же Светка! – заорал Саня. – Светка, курва, из-за нее я здесь оказался!

– Светка, Людка, Анька, – вздохнула Зара, – их было много поначалу. А теперь никто не зовет журналистов. Зара-то умирает! Да и вообще, знаешь, сколько приезжает прессы на каждую неординарную операцию? Тучи несметные! Все трубят: впервые за десять лет! Передовые технологии! Пациент теперь вернется к привычной жизни! А пациент берет и уходит в мир иной спустя два месяца. Потому что операция блестящая, а выходить не могут, не умеют!

– А как же этот утырок, которого ты целуешь в губы?

– Илюша? – нежно переспросила Зара. – Гринвич за него станет биться до последнего. Он хочет вырезать гнойник с его клапана и восстановить собственные створки, а это очень сложно. Гораздо легче поставить готовый клапанный протез. Но с протезом живут недолго. А Гринвичу нужно, чтобы брат жил вечно. Он его очень любит. Он не даст ему умереть. Да и я не дам.

– А ты при чем?

– А я молю Аллаха, чтобы он жил. Аллах ко мне близко, очень близко! Ну ладно, пошли, посмотрим, как тебя там потрошат.

Саня лежал холодный, со вскрытой грудиной, как курица на разделочной доске. Под ним простирался огромный водяной матрас, соединенный трубками с гипотермом – охлаждающей бочкой. Она была частью аппарата искусственного кровообращения.

– Температура тела 28 градусов, пульс 30 ударов в минуту, давление падает, – констатировал перфузиолог.

Санино сердце сокращалось неспешными уреженными толчками.

– У нас десять минут, ребята, чтобы не оставить его без мозга, – отчеканил Гринвич.

На стенке миокарда Родион сделал разрез в восемь сантиметров, ассистенты зафиксировали ретракторы, похожие на щипцы для колки орехов, и уставились внутрь. Между правым предсердием и желудочком, закрывая трехстворчатый клапан, вывалился надутый гнойный мешок, покрытый прозрачной пленкой.

– Невозможно иссечь, не разорвав, – сказал крупный хирург в шапочке с веселенькими собачками.

– Делаю надрез на два сантиметра больше, Паша, – кивнул ему Гринвич.

– Повреждение будет критичным, опасно, – ответил хирург.

Саня, тот, что сидел на датчике вместе с Зарой, крупно дрожал.

– Что все это значит? – спросил он у невидимой соседки.

– Не могут они вытянуть это говно через маленький разрез, гной выльется, – пояснила Зара.

– Так пусть делают дырку больше! – ерзал Саня.

– Они и делают, не кипишись, смотри внимательнее.

В четыре руки Паша в веселой шапочке и Гринвич, вооруженные мощными бинокулярами, ковыряли Санино сердце. Родион отсек вегетацию, захватив справа и слева от мешка пораженную створку. Ассистент одновременно промывал рану антибиотиком.