– Успокаивайся. Мы что-нибудь придумаем. Обязательно. Вон директриса рекомендовала в другой регион съездить. Можем попробовать, да?

– Угу, – буркнула заплаканная Елена.

Зачем-то потребовалось дать название этому действу. Уж не припомнишь, кто сказал, что надо, – Генка или Анфискин муж Лёня. Они оба поначалу не отнеслись к происходящему всерьез, много шутили, посмеивались над женами, устроившими «Большой совет» (это из четырех-то человек!). На повестке дня: сошедшая с ума Зоя Ильинична; природа странных звуков, доносящихся из ее дома. Марья настаивала: то был детский голос. Она его четко слышала, вот как всех здесь присутствующих.

Нет, не ошибается. Нет, это был не телевизор. Нет, она не сошла с ума вслед за Ильиничной. Откуда ж тогда ребенок? Понятия не имеет, как и все здесь собравшиеся. Анфиска сразу восприняла слова Марьи серьезно, целиком и полностью поверив той (не то, что мужья, которые буквально крутили у висков, мол, бабы совсем свихнулись). Вот только, припомнив поход за земляникой, уточнила:

– Так, может, все же домовенок?

Марья фыркнула:

– Анфиск, ну ты же взрослая женщина! Ну, какой к черту домовенок?

Анфиска чуть обиделась, чуть надулась:

– В мире всякое бывает, ничего нельзя исключать.

– В том числе и слуховые галлюцинации, – прибавил Генка.

Марья отвесила ему хорошего такого тумака, чтоб впредь неповадно было над женой надсмехаться.

В итоге мужья сдались. В сумасшествие Зои Ильиничны не уверовали, в ребенка – тоже, в домового – тем более, но жен сопроводить согласились. Ну чтобы те дров не наломали. Действо обозвали «Крестовым походом». Отчего так – ни один объяснить не сможет. Кресты не несли, христианство тут тоже ни при чем, да и походом это можно назвать разве что очень условно. Скорее, просто к слову пришлось, единственное, что вспомнилось такого, звучного. Выдвинулись, значит. Марья с Анфиской – в предводителях. Смелые, бодрые, поначалу излишне шумные, но то от перевозбуждения. Мужья – в хвосте. Плетутся, сомневаются, но делают вид, что прикрывают тылы. И на том, как говорится, спасибо. По мере приближения к Зоиному дому участники «похода» становились все тише. У самого участка и вовсе замолкли, на цыпочках начали ходить, словно в том был толк. Выстроились в ряд под окнами комнаты. Замерли. Слушают. В доме – тишина. Вот совсем ни звука, разве что часы тикают, но и то как-то еле-еле слышно сквозь окна и ставни. А, может, и не часы то, а фантазии разыгрались в надежде хоть какой-нибудь, хоть малейший звук ухватить. Тик-так, тик-так, тик-так. Не с этим ли звуком рушатся все планы-перехваты неведомо чего? Генка открыл было рот. Вероятно, хотел громко (не иначе) провозгласить жену свою (то бишь зачинщицу всего, Марью) выдумщицей Всея Всего и предложить отправиться им всем дружно восвояси. Но Марья предупредила его: рот мужа ловко ладонью накрыла, к своему палец прижала. Тс-с-с. Убедившись, что муж говорить (громко) передумал, убрала ладонь и двинулась в сторону пристройки к дому, той самой, в которой у Зои хлев находится. Показалось Марье, что слышит она звон подойника да шум от бьющих в него струй молока. Трава вокруг Зоиного дома все еще не скошена, не напороться бы на гадюку, они любят запустение, не задеть бы борщевик – нужно будет Зою все же пристыдить, развела тут во дворе бардак, скоро весь этот сор, борщевики да змеи, и на соседние участки переползут-перебросятся, а там и по всей деревне пойдут. Разве дело? Прорывается Марья сквозь заросли травы – та уж выше пояса – прислушивается: и впрямь звуки дойки доносятся, не почудилось.

Ай, хорош у Марьи слух! Генка, Лёня и Анфиска из-за крыльца выглядывают: а нам, мол, что делать? Марья им рукой машет: погодите, не ходите, стойте, где стоите. Сама шажочек за шажочком, медленно-медленно крадется, будто кошка, что на пичужку охотится.

Тут главное что? Не торопиться. Не выдать себя. Сделать бросок в нужное время.

Марья аж дышать перестала: так боялась, что выдаст себя. Приблизилась к воротам в пристройку, высмотрела в них крошечную щелку, прижалась к ней левым глазом.

В хлеву полумрачно. Видимость так себе. Но можно разглядеть большую дойную корову, мерно жующую сено. Возле коровы – силуэт. Присмотреться повнимательнее – Зоин силуэт, не иначе. Зоя доит корову, молоко уже не так шумно льется в ведро, уже не стучит по железным стенкам. «Не дергайся ты!» – недовольно говорит Зоя. А корова-то и не дергается. Спокойная у Зои корова. Это все в деревне знают. Марья чувствует: тут что-то неладно. Она ошибаться не может. Вот бы чуть-чуть глаз скосить, слишком уж мала щелочка, плохо в нее видать.

Вдруг улавливает Марья движение слева от Ильиничны и коровы. Вглядывается, а там махонький такой человечек стоит, прикованный к столбу цепью. Точно-точно – человечек, не домовой – ребенок. Лет пяти-шести, с ходу не скажешь, сколько точно. Марья чуть не закричала от ужаса и удивления. Удивления, потому как кто ж знал, что у Зои ребенок живет. Ужаса от того, что ребенок этот на цепь посажен.

Сдержалась Марья, рот закрыла ладонью теперь уже себе. Несколько раз глубоко (но так, чтобы все же бесшумно) вдохнула-выдохнула. Оторвалась от двери, повернулась к компаньонам, вскинула руку с поднятым вверх указательным пальцем: идите по одному. Нужно все же доказать, особенно мужикам, что ей в тот раз не послышалось, что и впрямь ребенок говорил в Зоином доме. Жалобное «никотю» все еще стояло в Марьиных ушах. Теперь еще эта цепь перед глазами.

Ох, не разрыдаться бы прям тут, прям сейчас, не испортить бы все своими громкими всхлипами. Гуськом-гуськом, по очереди, медленно, вся компания переместилась от крыльца к воротам пристройки.

Жестами Марья указала, что смотреть нужно в щелку и чуть левее. Первой пошла Анфиска. Прижалась к воротам, покрутилась, вызывая недовольство Марьи, призывающей к полной тишине. Потом замерла, отвалилась от щели, ровно так же, как и несколько минут назад Марья, зажала себе рот ладонью, глаза по пять рублей. Лёню легонько к воротам толкает: ты срочно должен это увидеть. Лёня тоже крутится, того и гляди всех выдаст, увалень этакий. Потом замирает. Отодвигается от щели, хмурит брови, на лице и шок, и недовольство, и непонимание одновременно. Лёня шагнул в траву, уступая место возле ворот Генке. Марьин муж вальяжно, словно бы нехотя, побрел к пристройке с таким видом, мол, ну и что вы там этакого насмотрели, впечатлительные вы мои. В какой-то момент Генке даже показалось, что остальные его разыгрывают, что ничего там, за воротами, и не происходит. А он вот подойдет сейчас, прижмется к посеревшей от времени древесине, а Лёня его в этот момент р-раз, и лещом по затылку, и гоготать начнет, и Марья с Анфиской ехидно захохочут: какой же ты, Геночка, дурак.

Этаким увальнем и подошел Генка к воротам, на Лёню взглянул, желая заранее понять: есть подвох или нет подвоха. Лёня не выражал ничего, вот как сразу нахмурился, так брови сдвинутыми и держал. Партизан, а. Генка навалился на ворота всем своим могучим телом, мимо щелки промахнулся, плечом о доски гулко ударился. Выдал всех, одним словом (ну хорошо – двумя словами). Ворота, и без того старые да хлипкие, уныло заскрипели, затрещали и накренились. Образовался большой проем, сквозь который-то Генка и увидел, что никто его не обманывал: там и вправду творилось нечто невообразимое. Баба Зоя, в свою очередь, увидела Генку, а вместе с ним и всю компанию – Марью, Анфиску, вытянувшую, словно специально для лучшего обозрения, шею, и все еще нахмуренного Лёню. Увидел их и Купринька. Он бы тоже вытянулся в удивлении, как Анфиска, да вот ошейник помешал. Впился бы опять. Кровь бы опять. Больно бы опять. Не надо опять всего этого. Так что стоял Купринька смирно и таращился на незваных гостей, пока баба Зоя не стащила с него резко ошейник, опрокинув в спешке ведро с молоком, пока не потащила его за руку в дом (того и гляди, в локте или в плече вывернет, так дергает). Ноги у Куприньки волочатся, не слушаются, баба Зоя из-за этого рычит, что зверь. Сказать что-то боится. Шок у нее.