<p> Нездоровое отношение моей матери к моему воспитанию обернулось для меня не совсем радостным детством. И что вообще может вырасти из ребёнка, когда детская площадка – это рухнувший дом, а друзей с каждым днём всё меньше и меньше. Моя философия – выживай. Выживай, даже когда ты сидишь на толчке. Выживай, даже когда ты идёшь в магазин. Нормальной жизни не существует. Существует жизнь, где нормой является твоё существование среди особей твоего вида. Скучно и нудно. И мне всегда хотелось изменить свой вид. Стать кем-то больше, чем простым человеком! Стать другим, не похожим на всех. Ах, как же они меня бесят! Орут и орут! Сволочи, замолчите!</p> <p> И когда эти мрази меня застрелили – моё желание сбылось. Но я как-то странно себя ощущаю… Разум старый, но тело другое, оно не такое?! Где мои руки?! Где мои ноги?! Кто выключил свет? А это еще что такое? Горячее, густое… Оно везде. Оно поглотило меня! Нет! Только не это!</p>
Глава 1
Каждый раз, когда я возвращаюсь из школы домой, я вижу одну и ту же картину. Ничего нового. Я уже лишён возможности поностальгировать в будущем о своём детстве, так как последние десять лет перед глазами проносится плёнка с одним и тем же кадром.
Убогий двор.
Не менее убогая детская площадка, куда детям соваться категорически запрещено. Но они всё равно бегут к этим ржавым качелям с облупившейся жёлтой краской и разбивают себе лбы и губы. Они бегут к этой деревянной песочнице, где вместо клада откапывают засохшее собачье дерьмо, которым так и хочеться накормить местных собаководов.
Убогие дома.
И это вечно убогое, вечно палящее в лицо солнце. Ослепительные лучи отражаются от тысячи окон и попадают на меня как на жалкого муравья, угодившего под лупу хулигана. Я поднимаю глаза, взглядом отсчитываю этажи.
Один…
Два…
Три…
Прежде чем я досчитаю до десяти — можно ослепнуть. Можно повредить глаз. Можно остаться инвалидом. Но я продолжаю считать до десяти. И когда я называю десять — вижу её.
Убогое сегодня.
Каждый день. Она там, за треснутым стеклом. Словно манекен в витрине дешёвого магазина. Стоит в одной позе, уставившись в одну точку — на меня. Ждёт меня.
Я захожу домой.
Она по-прежнему у окна. Закуталась в свой вафельный халат зелёного цвета и смотрит на меня взглядом перепуганной жертвы нападения маньяка.
— Мам, не беспокойся за меня.
— За тебя я не беспокоюсь, — говорит она. — Я беспокоюсь за себя.
Все думают, что у нас одни корни. Общая кровь. Ну и пусть так думают дальше. Будь у них лопата и искреннее желание покопаться в чужой жизни, они сразу бы всё откапали. Копни поглубже — и вот совсем разные корни. Два разных растения, одно из которых отравит своим ядом, чуть коснись его шипов.
Не знаю, от бога она или от дьявола, но она прекрасна. Цветёт, благоухает. И этот вафельный халат не в силах скрыть её прекрасную фигуру. Она хороша. Богиня, сучка, сладкий персик — такие эпитеты я слышу в её адрес от мужчин. Приятно мне? Ревную я?
Плевать мне на её мужиков, как на новых, так и на старых.
Поглаживая себя по голове, она спрашивает меня:
— Тот мужчина, — её голос дрожит, — в белой майке… он долго шёл за тобой?
— Я никого не видел.
— Я видела…
Моя мать — тот еще параноик.
Ненавижу ездить с ней в автобусе. Когда мы заходим в душный салон жарким июльским днём, всё мужское внимание наше. Если какой-то мужчина начинает движение в нашу сторону, протискивается, встаёт рядом, — мы немедленно уходим. Уходим в конец или стремительно покидаем автобус на следующей остановке. Рядом никому нельзя стоять. Нельзя дышать. Нельзя мечтать. Я только мог догадываться, что происходило в головах этих мужчин. Позы, в которых они её желали. Их влажные языки. Их пальцы, жадно хватающиеся за груди.
У всех на уме одно.
Ненавижу ездить с ней в метро.
Ненавижу ездить с ней в такси.
Я ненавижу длительные поездки в поездах…
Она сводит меня с ума. Её забота. Её родительский контроль. Её опека. Её постоянное желание отвезти меня в психдиспансер на очередное ненужное обследование.
— Тот мужчина, — говорит она, — в белой майке, он шёл за тобой.
— Я никого не видел.
Она продолжает стоять, даже когда солнце скрывается за высоким домом напротив. Вглядывается сквозь пыльное стекло, рассматривает прохожих, гуляющих с собаками на детской площадке. Смотрит на детей, качающихся на качелях. И только с приходом чернильной тьмы её душа успокаивается. Но это только с виду.
Она отходит от окна. Запирает входную дверь на цепочку, на два замка, на щеколду, ручку подпирает стулом. Будь у неё противопехотная мина — стояла бы в коридоре, взведённой лицом к врагу. Лицом к опасному миру. Хватит ли всех мин в мире, чтобы их установить против целого мира?
Развернуть лицом к миру.
Будь у неё возможность видеть в темноте — стояла бы у окна сутками напролёт.
— Тот мужчина, в зелёной майке, он держал тебя за руку?
— Никто не держал меня за руку.
Чем дальше — тем хуже. Тем мужчины ко мне ближе. Тем этот манекен старался стоять дольше. Откуда она находит силы?
Страх укрепляет?
Это произошло неожиданно. Она распахнула оконную створку и поставила стул у окна. Даже когда я вошёл, она не встала. Молча сидела. Не предложила пообедать. Не заставила уроки делать. Всё её внимание было сконцентрировано на неодушевлённом предмете. На куске чёрного пластика с круглыми стёклышками. И через этот чёрный пластик, смахивающую на видеокамеру, она с любопытством взирала на весь двор. Водила камеру то влево, то вправо. То жала клавиши на корпусе. То просто ставила камеру на подоконник, откидывалась на спинку стула и начинала улыбаться. Поглаживала волосы и хохотала.