Меня распирало от эмоций, то кидая в ярость, то окутывая страхом. Прокатывались и хандра, и тоска, и печаль. Каждая эмоция решила посетить меня сейчас. Только радость прошла стороной, так и не заглянув.

Стараясь сохранять внешнее спокойствие, я произнёс:

— Мне тоже снятся кошмары. Везде, не только дома. В гимназии тоже. Даже чаще, чем дома, — я задумался, — и страшнее. Такова наша судьба, мы аристократы, мы все им подвержены. И, Арсений Антонович, кошмары ведь не наша семейная привилегия. Это участь всех аристократов. Всех, до единого. Вы аристократ? Вам ведь тоже снятся кошмары?

— Снятся, — кивнул он, — однако речь сейчас не обо мне. Речь идёт о тебе. Ты помнишь их? Свои кошмары, особенно те, что снятся тебе не здесь.

— Нет, — я запнулся. — Не помню. И что в этом такого? Я никогда не помнил снов.

— Это не так, — подал голос от стола отец. — Когда ты был маленьким, ты мог во всех подробностях рассказать каждый свой сон. Но после того, как ты провёл лето у деда Фёдора, ты перестал запоминать сны.

— Ты считаешь, что он со мной что-то сделал? — я засмеялся и подавился смехом. — Ты потому его не любишь?

— Отчасти. И я не считаю, я точно знаю. Не знаю, что произошло там, не знаю, что именно он с тобой сделал, но после того лета ты не помнишь снов. А ещё, — отец замялся, но Аксаков кивнул, и он продолжил: — Ещё после того лета у деда Фёдора ты стал..., — он замолчал, подбирая слова. Закусив губу, он отвернулся и, тяжело вздохнув, не глядя на меня, выпалил. — Ты неосознанно стал обращаться к тёмным стихиям.

— Я? — я подскочил. — Отец, ты с ума сошёл? Я к тёмным стихиям? Это же преступление!

— А ты думаешь, только Анастасия Павловна видит твои шалости, — усмехнулся отец, повернувшись и встретившись со мной взглядом.

Я похолодел и медленно опустился на место. Не было во взгляде отца ничего хорошего. Ни любви, ни теплоты, лишь пустота и сожаление. Сожаление, что его сын я.

— Глеб, — тяжело произнёс Аксаков, не позволив мне возразить. Он подался вперёд, навис над столом, криво усмехнулся. — Отрицать очевидное бесполезно. Ты владеешь тёмными стихиями. Ты обращаешься к тьме. И делаешь это всё чаще, всё глубже погружаясь в неё. Ты тёмный. Точка. Это факт! Я это вижу.

— Вы в своём уме, господин Аксаков? — произнёс я, придвигаясь к столу и повторяя его движение. — Я владею тёмными стихиями? Неприятная глупость, но я готов её простить. Но я тёмный? Это обвинение — повод для вызова на дуэль! И я бы так и сделал, но жаль, что кодекс запрещает драться до шестнадцати лет.

— Сокрытие важной для государства информации — повод для отправки в Сибирь. Использование тёмных стихий — повод для вызова расстрельной команды, или палачей Комитета, без суда. И я могу разрешить тебе вызвать меня на дуэль, так как тебе уже есть пятнадцать. Да, мне придётся просить разрешения убить тебя у твоего батюшки, и этот барьер я преодолеть не смогу. Если он откажет, то я смогу лишь покалечить тебя. В остальном не вижу причин для отказа от дуэли.

Я нахмурился. Мужчины заулыбались, переглянулись, сдержанно засмеялись. Я бессильно сжал зубы и кулаки. Что здесь вообще происходит? Откуда отец мог узнать о том, чем я владею, а чем нет? Анастасия Павловна сдать меня не могла. Да, она в курсе моих экспериментов, и она от них не в восторге, а по тому, как может, сдерживает меня. Но она прекрасно знает, что как только она откроет рот, в тот же момент в дверь её постучится палач. И если я отправлюсь в Сибирь, то она на плаху. А ей этого очень не хочется. Что поделаешь, сокрытие информации о тёмном, большее преступление, чем этим тёмным быть.

Кто ещё? Оленька? Нет, она слишком мала и слишком погружена в ночные кошмары. Наташка, слишком взбалмошна, слишком много думает о нарядах и женских посиделках. Мама? Не замечал за Елизаветой Фёдоровной особого внимания к моей скромной персоне. Последние три года она больше занята Оленькой, но я не в обиде. Разве что в лёгкой. Но сейчас не время переживать об отсутствии в моей жизни внимания родителей.

— В таком случае, — я улыбнулся. — Я готов бросить вам вызов, если мой отец разрешит мне. Отец? — я повернулся к нему и вскрикнул. — Отец!

Я перестал дышать. С отцом всё было хорошо, он стоял возле стола, облокотившись, или точнее, чуть присев на него, и держал в руках мятую бумагу. Он старательно делал вид, что она ему интересна, хотя, быть может, так оно и было. В любом случае он не видел, как за его спиной медленно поднимается, становясь всё более плотной, огромная чёрная призрачная змея.

Её чёрная чешуя блестит в свете ламп и свечей. Свет отражается от острых зубов, от пляшущего языка, от кожи дрожащего капюшона. И лишь в тёмных глазах её свет тонет. Глаза её пусты, словно провалы в земле, словно брошенные колодцы, словно двери в саму преисподнюю.