Я закрыл глаза. Сжал зубы так, что заломило в висках, но это не помогло. Тогда я втянул нижнюю губу и впился в неё зубами. Помогло, слёзы обиды замерли где-то внутри, зато слёзы боли рванули наружу.

— Так что дальше? — не обращая внимания на текущие по щекам горячие ручейки, на бешено стучащее сердце, на ладони, которые сошли с ума и трястись словно пьяный эпилептик, я старался оставаться спокойным. Спокойным и злым. О, да! Я напустил в голос столько злости, что они в ней смогу утонуть. Оба!

Я мельком глянул на Аксакова. Власти в его глазах больше не было. Был интерес. Самый настоящий. И интерес этот был ко мне. А ещё нетерпение. Не в глазах, в позе. Он подался вперёд, навис над столиком, его пальцы нервно перебирают по кружке. Левая рука раскручивает её, не снимая с блюдца, пальцы же правой скользят по фарфоровому краю. Он старается не показывать волнения, даёт время прийти в себя, но ему явно не терпится продолжить разговор.

А может, он как раз и не скрывает интерес. Может, и пальцы его по кружке скользят, чтобы я это видел. Чтобы я понимал, что интересен ему. Он смотрит на меня и только на меня, взгляда не отводит. Ждёт. Потому и крутит кружку, заставляя и меня нервничать и торопиться.

Но я торопиться не стану.

— Так, отец, что дальше? Что будет теперь?

Не скажу, что мне хотелось продолжения, но и тянуть я не видел смысла. Если решат меня отдать Комитету, значит, так надо. Хоть семье помогу. Не знаю, чем может помочь мёртвый пятнадцатилетний юнец, но раз отец сказал, значит, может. Например, преданность империи показать. И Церкви. Или Вере.

— Отец, ты не уснул?

— Нет, Глеб, — отец улыбнулся мне, по-доброму, как в те редкие дни, когда мы проводили с ним время, — Оленька ещё не родилась, а Наташка только научилась ходить. Он дёрнулся ко мне, но остановился и, улыбнувшись шире, молча ткнул пальцем в Аксакова.

Я взглянул на гостя. Признаться, он мне понравился, спокойный, вежливый, сильный и властный. Я бы тоже хотел таким быть. Но больше этого, мне понравился эффект, который производил Арсений Антонович. Он был рядом, достаточно протянуть руку и прикоснуться к нему. Я видел изгибы его лица, мог разглядеть шрам, скрытый бровью, седые волосинки в густых усах, но предложи мне его описать или нарисовать, я не возьмусь, не вспомню ни единой детали.

Арсения Антонович благодарно кивнул отцу, набрал полную грудь воздуха и, глядя мне в глаза, шумно выдохнул. Затем поставил на колени саквояж, открыл его. Требовательно протянул руку к отцу, сделал пальцами движение, как будто подзывал его. Отец молча вложил в открытую ладонь Аксакова спичечный коробок, и Арсений Антонович его убрал в саквояж. Мне послышался щелчок замка, почудился ветерок, показался лёгкий запах, но я не уловил, что за аромат, что-то едкое, химическое.

Аксаков извлёк пистолет и небрежно положил его на стол, едва заметно довернув пальцем так, чтобы ствол указывал мне в грудь.

— Прямо здесь? — я кивнул на пистолет.

— Ну зачем же здесь, — отозвался копающийся в саквояже Аксаков. — Здесь ковры. Паркет дорогой. Запачкаем. А мозг весьма неприятно отмывать, — он вздрогнул, поморщился. — Не хочу, мороки много. Во двор выйдем! — он оторвался от поисков и совершенно серьёзно на меня посмотрел. — Не говорите ерунды, Глеб! Помните, я говорил вам, что ситуация может зеркально измениться через пятнадцать минут. И она, чёрт возьми, изменилась. Теперь я завишу от вас. И вы мне нужны. Именно вы, Глеб!

Он широко и как-то смущённо улыбнулся.

Я, ничего не понимая, посмотрел на отца, тот лишь приложил палец к губам, не то, приказывая мне молчать, не то показывая, что не может говорить сам. Я вздохнул и говорить ничего не стал, хотя и слова рвались с языка и среди них не было ни одного, что можно было бы употребить в приличном обществе.

— Ах вот он, — Аксаков вынырнул из саквояжа. — Вот, — на его пальце висела небольшая, витая серебряная цепочка с серебряным круглым, выполненным в виде хитро переплетённых рун кулоном, с крохотным красным камушком в центре. Камушек был настолько мал, что мне пришлось прищуриться и напрячь глаза, чтобы разглядеть, что он выполнен в виде сердечка. Маленькое красное сердечко, внутри которого переливалось что-то яркое, ещё более красное.

— Возьми его, — он протянул кулон мне. — Возьми! Отнеси Оле, скажи, что давно мечтал подарить ей что-то подобное. Пусть повесит на шею и никогда не снимает. Скажи ей, что он её защитит, что там в камне частичка тебя и она никогда и ни за что не даст её в обиду.

— Что это? Для чего? Прощальный подарок от меня? Зачем? Пусть уж лучше не запомнит, что у неё был брат, чем будет помнить меня по чужой вещи.

— Это, — терпеливо, как учитель нерадивому ученику сказал Аксаков, — кулон, украшение, защита. Подарок. Что именно тебя интересует?

— Почему? И почему именно Оле? И почему от меня? Почему его не может подарить светлый? Скажем вон он, — я кивнул на отца. — Он не запятнал себя тьмой. И что за камень?

— Не самое своевременное любопытство. Время нынче весьма дорого, однако я отвечу, но лишь на последний вопрос. Глупости ответа не заслуживают. Итак, камень. Это очень дорогой камень. Очень редкий. Он впитывает в себя энергию. Разную энергию. От молитвы, от волшбы, от ворожбы. Даже банальное электричество может впитать. Ну и, конечно, тёмную энергию.