Я лишь сейчас обратил внимание, что отец зажёг всё, что могло гореть и давать свет. Однако это не помогло, и туманная змея становилась всё более плотной. Блеск её чешуи слепил, чёрные, словно обсидиановые, глаза наливались ненавистью и кровью, рот её открыт. Она нависла над отцом, раскрыла капюшон, зашипела. Я вжался в кресло, пальцы впились в подлокотник, так что рукам стало больно.

Язык змеи едва не касался головы отца. Он дрожал, прямо над человеком, ловя его запах, ощущая вкус на краях раздвоенных кончиков. Чудовищные зубы были готовы впиться в голову человеку, и яд уже скопился на острых, словно шило их концах. Ещё мгновение и тёмная тварь вцепится в человека.

Змея прищурилась, облизала губы, нависла над отцом, раскрыла капюшон шире, вытянувшись под самый потолок, запрокинув голову, зашипела.

Кресло со стуком ударилось об пол, стол заскрипел по паркету. Я вскочил. Бросился к отцу, споткнулся и растянулся на полу.

— Отец! — я протянул к нему руку, на глазах навернулись слёзы.

— Достаточно, Сергей! — резко, но не раздражённо, произнёс Аксаков.

Отец демонстративно захлопнул коробок, и змея тут же исчезла.

Аксаков присел воле меня, подбросил и поймал трость, и я понял, обо что споткнулся.

— Ну, что, молодой человек, ты по-прежнему будешь отрицать, что владеешь тьмой?

Попался! Юлить и прятаться дальше бессмысленно. Двое хитрых, опытных взрослых провели мальчишку. Какая славная победа папочки и господина Аксакова, над ребёнком.

— Не владею, — я перекатился на спину и, улыбаясь, смотрел в глаза Аксакову. — Даже и не представляю, какой силой надо обладать, чтобы ей владеть. Отличная, кстати, иллюзия, — я поднял вверх большой палец. — Во!

— Это не иллюзия, — усмехнулся Аксаков. — Это пленённая тварь. Ты прав лишь в том, что отцу твоему ничего не угрожало. Она бы не атаковала. Не смогла бы. Но спроси ты отца, кто там был, и Сергей не ответит, не сможет, он не видит, не чувствует, не знает. А ты, ты видишь. А видеть тьму — значит встать на первую ступень, чтобы в будущем ей овладеть. Так ты будешь и дальше утверждать, что даже не видел её?

Я закрыл глаза и растянулся на полу. Будь что будет.

— И что теперь? — спросил я отца, присаживаясь на краешек поднятого и поставленного к столу кресла.

Я был готов бежать, хоть через дверь, втоптав по пути в паркет лицо Аксакова, хоть через окно, оставив на фигурной решётке своё. И я готов ужом ввернуться в узкие щели, меж перекрученных прутьев. Готов вырвать решетку из толстых каменных стен и унести куда-нибудь, где не будет ни отца, ни господина Аксакова.

К последнему у меня претензий нет, он выполняет свою работу, какой бы она ни была. И кем бы сам господин Аксаков ни являлся. Я готов простить и змею, и ужас, который испытал, когда тварь едва не напала на отца. Готов простить и то, что со мной будет дальше. Мне, дворянину, не нужно объяснять, что такое честь и долг перед царём и государством. Аксаков может меня сейчас, хоть на плаху отвезти, я на него злиться не стану, он лишь орудие. И сейчас оно в руках моего отца.

Отец! Как он мог? За что так поступил со мной? Почему? Как смог продать меня полиции. Даже не полиции. Комитету? Службе охранения? В том, что господин Аксаков имеет прямое отношение к одному из этих ведомств, я не сомневался. Отец сдал меня тем, кто выслеживает и уничтожает тёмных и поражённых тьмой во всех проявлениях.

Но ведь я не тёмный. Нет. Я всего-то и умею собирать из тьмы крохотных чёрных паучков. Они безобидны, они лишь неприятны на вид, и живут они меньше десяти минут. Я пробовал. Я засекал.

Да, паучков я создаю из тьмы. Из той самой, которую все так боятся. И я не знаю, как я это делаю. Просто делаю, и всё. Хочу, и паук появляется передо мной. Никто другой, ни разу, не получался, хотя я и старался. Я пробовал. Ничего не вышло. Да что там, я и тёмную тварь видел первый раз в жизни. Я и не догадывался, что могу видеть что-то кроме своих пауков.

И только из-за этих мелких паучков отец продал меня? Нет. Не из-за них. Они лишь повод, отправная точка, которая позволила ему обратиться к Аксакову. Не зря же он говорил о спасении семьи и о том, что я могу это сделать. Именно я. Он меня точно сдал. Пожертвовал мною, как шахматной фигурой на доске в почти проигранной партии. Я ведь взрослый, я мужчина, я должен понимать, должен жертвовать собой, ради спасения семьи.

Но почему я? Почему не он сам? Он ведь отец! Я же еще ребенок! Да, взрослый, да едва ли не с него ростом. Но я еще отрок, я несовершеннолетний. Я маленький еще. Это он должен меня защищать. Он должен жертвовать собой, ради моего спасения. Потому что я сын, а он отец. Он отец! Так почему я?

А потому что он не умеет делать из тьмы крохотных чёрных паучков. Это я. Я умею. Интересно, а если бы пауков могла делать Оленька, он бы тоже её продал? Комитету, за собственное спокойствие. Не думаю. Наташку бы наверняка отправил, слишком уж она вредная. Но Оленьку он бы не тронул.

А меня, вот так просто, как разменную монету!

Я почувствовал, как на глазах от обиды наворачиваются слёзы. Не на то, что отец меня продал, а Оленьку и даже Наташку он бы защищал до последнего. И не на то, что я скорей всего уже мёртв, только ещё дышу. И даже не на сам факт поступка отца. А на то, что он мне не сказал. Мог бы поговорить со мной, рассказать всё, объяснить, а не жечь бумаги в камине. Он никогда со мной не говорил, никогда ничем не делился, мог бы хотя б в последний мой день поговорить со мной.