— Теплый! — восхищенно сглотнув прошептала Оля. — Спасибо, Глеб! Спасибо! — она обняла меня, прижавшись всем телом.

Я улыбался, я прижимал ее к себе, я вдыхал ее запах. Раньше, еще совсем недавно и мама пахла так же. Я помню. Это ее запах. Тепло, добро, нежность, счастье, вот что было в этом запахе. Только сейчас он ушел. Мама больше не пахнет ничем таким. Она пахнет спокойствием, пожалуй, но счастья в ее запахе нет. Хотя, откуда мне знать, как пахнет счастье!

Я улыбнулся шире и крепче прижал Оленьку.

— Пожалуйста! — я погладил ее по голове. — И пусть тебе снятся только светлые сны. Пусть темные твари держатся от тебя подальше. Пусть..., — договорить я не успел, дверь Оленькиной комнаты распахнулась и внутрь влетела растрепанная Наташка.

Непричёсанная, в, сбившейся на бок, ночной сорочке, босая, без украшений, косметики, подчеркивающей ее фигуру одежды, и превосходства во взгляде, она выглядела как-то слишком обыкновенно. Не деревенская девка, конечно, но небогатая горожанка, что сейчас, накинет юбку, прямо поверх ночнушки, подпоясается и пойдет белье, стиранное на веревках развешивать.

Образ был настолько крепким, что я не удержался от улыбки, да и сам вид Наташки был забавным.

— Глеб, — выдохнула она, рухнув на колени. Несколько раз тяжело вздохнула, словно воздух не желал проходить в ее легкие. — Глеб, — начала она и я подхватил ее беспокойство, отодвинул Олю, поднялся.

— Что случилось, Наташа?

— Там, — все еще не в силах отдышаться она кивнула на дверь, — внизу, люди. Они сейчас арестуют отца.

Их было двое. Низенький небритый мужичонка, в грязных высоких армейских сапогах, толстых ватных штанах, кожаной куртке, с не застегнутыми верхними пуговицами из-под которой виднелась застиранная полосатая рубаха. Старую, уродливую кожаную кепку, с затертым едва не до дыр козырьком, он снять не потрудился, лишь немного сдвинув ее на затылок. Мужичонка нервно оглядывал гостиную, поминутно опуская руку к висящему в кобуре на поясе пистолету, и скалился, обнажая пожелтевшие от табака зубы.

И его полная противоположность. Высокий, в таких же армейских, но начищенных до блеска сапогах, в офицерской шинели без погон и прочих знаков отличия, в широких кавалерийских штанах, кителе, застегнутом под самый подбородок, чисто, до синевы, выбритый, причесанный. Без оружия и головного убора.

И если от первого за версту несло страхом и ощущением собственной значимости, то от второго исходила сила. Настоящая, какая идет от людей, четко знающих цену не только себе, но и всем окружающим. Его пронзительные зеленые, глаза впивались в человека, считывали его, словно обложку книги и за мгновение решали, что человек из себя представляет.

Именно второй и говорил с отцом. Точнее, разговоры уже кончились и еще не начались. Он стоял возле отца, позволяя тому ознакомиться с бумагами.

Отец читал никуда не спеша. Он успел переодеться, в свежую белую, выглаженную рубаху с накрахмаленным хрустящим воротником, атласную жилетку с крохотными карманами, из правого торчал уголок платочка, из левого золотая цепочка часов.

Я остановился на верхней ступеньке, поймал недовольный взгляд стоящей у стола и теребящей разложенные для пасьянса карты, Анастасии Павловны. Она смотрела на меня, опустив голову, сдвинув брови, словно говорила, что в происходящем виноват я.

— Господа! — я спустился на ступеньку ниже. — Что здесь происходит, господа?

— Глеб! — отец оторвался от бумаг, поднял на меня взгляд и едва заметно покачал головой. — Не вмешивайся, Глеб.

— Я лишь хочу понять, что происходит. Кто эти люди? И почему они пришли сюда с вооруженным конвоем? — я кивнул за окно, где с ноги на ногу переминались два замерзших солдата с винтовками за плечами.

— Что происходит? — передразнил меня небритый коротышка. — Батьку твоего срестовываем, — осклабился он. — Вот что происходит.

— Пахомов! — выдохнул военный и закрыл глаза, словно фамилия напарника вызывала у него сильнейшую головную боль.

— Да, Ваше Благородие!

— Заткнитесь, пожалуйста! — не открывая глаз, произнес военный.

— Так точно, Ваше Благородие! — кожаная куртка заскрипела, когда небритый вытянулся в струнку.

— А вы, — военный поднял на меня взгляд, тонкие губы его изобразили короткую улыбку и тут же сжались, — должно быть, Глеб Сергеевич? Сын Сергей Сергеевича?

— Именно так, — кивнул я. — С кем имею честь?

Военный открыл рот, чтобы ответить, но отец поднял руку и тот, кивнув, не произнес и звука. Медленно сложив бумаги и опустив, их отец повернулся ко мне.