— Злость, — буркнул я, моргая и отчаянно стараясь прогнать остатки сна. — На тебя злость.

— Я понимаю, — кивнул он, и голос его не изменился, так и остался мягок и полон нежности. — Но я про амулет, — он улыбнулся, печальной и доброй улыбкой, как старик с соседней улицы, частенько приходивший посмотреть, как мы с мальчишками кидаемся сшитыми остатками бурдюка. И ещё я подумал, что с Наташкой отец никогда не говорил подобным тоном. Вообще никогда, даже когда она ещё маленькой девочкой обдирала коленки, пытаясь угнаться за своим не слишком умным и очень противным старшим братом. Даже утешая её отец отстранялся, говорил спокойно, нежно, но как-то холодно. Хотя раньше я этого не замечал.

Я смотрел на отца. Он ждал. Не скажу, что терпение было ему присуще, но иногда он его проявлял. Вот и в этот раз он терпеливо ждал, позволяя мне проснуться и понять свои ощущения, его ошибка была в том, что вместе с ощущениями ко мне возвращались и чувства. Обида всё больше захватывала мой разум, а злость на отца становилась едва ли не единственным, что я чувствовал.

И всё же, как бы я на отца ни злился, но об амулете я должен был ему рассказать. Всё полностью, что думал о нём, что чувствовал, сжимая его в руке. И надо это сделать не для него, не для себя, для Оленьки. Никто, даже отец не должны лишний раз дёргать и пугать её. Она слишком милый ребёнок. И это признаю даже я, что и по возрасту, и по полу не должен и не может ещё пока любить детей. Но Оленька, Оленька, это другое дело.

— Знаешь, — начал я и закашлялся, горло словно высохло, мгновенно и так, что даже воздух разрушал его, осыпая песком плоть.

Отец наклонился, поднял высокий стеклянный бокал и протянул мне. Я схватил и жадно выпил всё до последней капли, ощутив на дне какую-то неприятную горечь.

— Побочный эффект, — усмехнулся отец. — Арсений о нём предупреждал. Правда сказал, что со временем он будет слабеть, но пока Оле придётся иметь в комнате бочку с водой. Так что я знаю?

— Кто он? — вместо ответа спросил я.

— Кто он, кто? — отец приподнял брови.

— Аксаков.

— Об этом мы поговорим с тобой утром, — поморщился отец. — Хочешь здесь, а хочешь, поедем куда-нибудь.

— С тобой? — удивился я. — Ты в самом деле думаешь, что я поеду куда-то с тобой, после того как ты променял меня на кулон. Признайся, отец, ты проиграл меня Аксакову в карты? И если это так, расскажи мне о нём. А я в ответ расскажу тебе о кулоне и так и быть не стану выплёскивать на тебя свою ненависть.

— Ты ненавидишь меня? — удивился отец.

— Аксаков, Сергей Сергеевич. Прежде всего Аксаков! Ответь, он очень влиятелен?

— Совсем не влиятелен, — усмехнулся отец. — Но от него много что зависит. Я расскажу завтра, сегодня ты слишком устал. Так как амулет?

Я вздохнул. Если отец решил, что не будет сегодня о чём-то говорить, значит, не будет. А жаль. Мне не терпелось узнать, кто же этот Аксаков, и почему мой родитель перед ним лебезил, если он совсем не влиятелен.

— Почему не сейчас?

— Ты устал.

— Я выспался!

— Я еле тебя добудился.

— Но я не сплю. Отец, я не сплю, ты не спишь, здесь есть бутерброды, чай, у нас вся ночь впереди. Почему ты не хочешь поговорить о нём сейчас? Я ведь понимаю, что именно он займётся моим дальнейшим воспитанием после того, как я закончу год в гимназии.

Отец кивнул.

— И я достаточно взрослый, чтобы понимать, что увильнуть мне не удастся, даже если я буду кричать, что хочу стать кадровым военным и ради этого готов на всё. Отец, я всё понимаю. Я не умею управлять тьмой, я не знаю, почему Оленька спит спокойно в моём присутствии, я лишь могу создавать паучков. Вот таких.

Я поднял руку, вобрал в себя энергию тьмы, придал ей форму, плоть, и через минуту по моим пальцам вскарабкался крохотный чёрный паучок. Он влез на самый кончик указательного пальца, уставился на отца и угрожающе поднял передние лапки.

— Ты им управляешь? — спросил отец, не отводя взгляда от паучка.

— Полностью.

— А что он делает? Лапками?

— Приветствует тебя! — усмехнулся я. — Хотя ты этого и не заслуживаешь. Если бы я мог, я бы заставил его снять перед тобой шляпу, если бы умел её создать и мог заставить паучка надеть её.

Отец погрустнел, отвернулся, резко встал, отошёл на несколько шагов. Стараясь не опускать головы, скрестил руки на груди, тяжело вздохнул.

— Так ты не знаешь, как ты их создаёшь? — спустя три минуты спросил он.

— Нет! Я лишь могу собрать тьму в эту форму и только в эту. И буду честен с тобой, хотя ты этого и не заслуживаешь, я вообще не уверен, что это тьма. Видишь, отец, я честен с тобой, давай, прояви и в мой адрес честность, расскажи мне об Аксакове.

— Я ты будешь требовать объяснений моего поведения, — не поворачиваясь, хмыкнул отец.