В камеру ко мне он пришел лишь однажды, в день последнего избиения. Больше я не видел ни его, ни бивших меня уголовников.

И вот я снова здесь. И снова не знаю, чего ожидать. Но в том, что что-то будет сейчас, я не сомневался.

Потеряв интерес к стенам, ощутив безумную усталость, испытав укол страха перед новыми избиениями, и отбросив его прочь, я лег на стол. Железный. Или обитый железом, не важно, его холод растекся по горящему огнем лбу, расслабил, отогнал страх. Я закрыл глаза. И задремал.

— Завидую вашей выдержке, молодой человек! — услышал я пробившийся сквозь неприятный сон голос.

Голос. Знакомый голос. Где-то я его уже слышал. Не помню где. Помню только, что обстоятельства были не самыми приятными, и я бы с радостью не слышал этот голос больше никогда. Он был мне неприятен, но и не вызывал той дрожи, что пробуждал голос любившего избивать меня капитана.

И все же, обладателя этого голоса я тоже не любил. Примерно, как школяр не любит учителя по предмету, который никак не дается. И вины учителя здесь нет, и двойка в ведомости не радует. Школяр. Хм. А я-то, кто, как не школяр? Мне еще год этот доучиться нужно. И не плохо было бы сдать экзамены и остаться еще на год. Вот только кто из директоров рискнет и возьмет к себе бывшего арестанта.

И никому нет никакого дела, что попал ты в тюрьму по совершенно ложному обвинению или, как в моем случае, и вовсе без обвинений. Ты даже косвенно замешан в деле, где всего лишь упоминаются темные и на тебе клеймо. Вечное клеймо неблагонадежности. Даже не сомневаюсь, что поскольку я не появился в гимназии в первый учебный день, то они отправили запрос и получив ответ уже исключили меня.

Я конечно, попробую восстановиться, но только вряд ли у меня что-то получится. Особенно пока я здесь. Из тюрьмы надо выходить и делать это быстро. Мне же не только с гимназией надо решать, но и что-то с сестрами делать.

Я бы мог выйти быстро, нужно только подписать бумаги. Подписать, не читая. Подписать, и забыть об отце. А потом, хоть Сибирь, хоть нищета, но на свободе. Однако я не уверен, что толстый лысый садист с погонами капитана, не врет мне. Скорей всего, подписав бумаги, я подпишу и себе и отцу смертный приговор.

Впрочем, говоривший со мной голос лысому толстому капитану не принадлежал. И более того, я знал этот голос и чем больше мы молчали, тем больше я уверялся в том, что знаю его обладателя, но не могу вспомнить. Да и бог с ним, кто бы он ни был, надо его выслушать, может он что полезное скажет.

Открыв глаза увидел стоящего передо мной человека в серой шинели. Того самого, что пришел арестовывать отца. Он выглядел так же, все та же военного покроя шинель, все те же стоптанные и похоже тоже военные сапоги, та же нелепая, растрепанная прическа. Только на этот раз шинель была расстегнута и под ней красовался черный военный китель с ярким золотым значком на правой стороне груди.

Я обомлел. В золотом круге, черный двуглавый орел, без скипетра и державы. Вокруг ног его оплелся змей, но он не угрожает орлу, он защищает его.

— Все верно, — кивнул он, глядя, как выкатываются из орбит мои глаза. — Я именно из того ведомства, с которым никто в здравом уме не решается связываться, — и он доброжелательно улыбнулся. Прямо так, как когда арестовывал моего отца.

— Я думал вы просто сказка, — лишь сумел выдавить я.

— Страшная сказка, — кивнул он, снял шинель, бросил ее на край стола, подкрутил ручку принесенной керосинки, добавляя света, сел на стул. — Для темных, конечно. Не для вас.

Я хмыкнул. Не для нас, как же. Отца арестовали, мать арестовали, меня арестовали. А девочки? Что с ними?

Я открыл рот, но он меня опередил.

— С ними все в порядке, — достав из кармана шинели сложенные в трубочку бумаги, он разложил их на столе, разгладил рукой. — Они слишком малы, чтобы что-то знать. И слишком девочки, чтобы интересоваться подобным. Потому несколько ночей они еще переночевали в доме, пока ваша гувернантка занималась выправлением бумаг и сборами в дорогу. Затем отправились к вашей бабушке в Зайцево. Шестого января, если уж быть совершенно точным. Под присмотром и в сопровождении все той же гувернантки вашей, Анастасии Павловны.

— В Зайцево? — уточнил я.

— В Зайцево, — раскладывая бумаги на столе, подтвердил человек в шинели.

— Зимой?

— Зимой, — кивнул он, но оторвался от бумаг и слегка напрягся.

— В январе?

— В январе, — он нахмурился, наклонил голову, напрочь забыв о бумагах. — Что не так, Глеб Сергеевич? — правый его глаз сощурился.

— Звучит это не слишком разумно.

— Почему? — он сложил руки, прямо поверх бумаг и с интересом посмотрел на меня.

— Три женщины, — пожал я плечами. — Снег. Метели. Шестьсот верст. Вы когда-нибудь ездили в Зайцево? Туда даже летом проехать целое приключение. Зимой же.... Мы никогда не ездили зимой. Кто их повезет? Точнее уже повез. Ильяс?