Шрифт:
Тина выхватила из протянутой старческой руки помазок и принялась за работу. Нетерпение сжигало нервы, подталкивало в спину, дышало в затылок.
«Ну же! Ну!»
Но целая минута ушла на то, чтобы аккуратно – со всем тщанием – очистить от смолы место соединения крышечки и плоского сосуда, похожего то ли на плошку, то ли на круглую коробочку для румян. Долгая минута, нестерпимая тоска…
«Скорей!» Тина подцепила крышечку за край острием кинжала и чуть нажала на рукоять.
Короткое, но точно выверенное движение, и на ложе из сухого мха перед Тиной предстал лист терновца. Узкий, с изрезанными на манер пилы краями, темно-красный, словно покрытое засохшей кровью лезвие протазана или глефы,[4] он пах жизнью и смертью, таившимися в его плоти, и, разумеется, вечностью, потому что тогда, когда перволюди впервые увидели свет, красный терновник уже рос на холмах дальнего запада. Сладость и горечь, свежесть и тлен…
«Отворяющий запоры… Снимающий печати… Открывающий пути…»– чей это был голос? Кто нашептывал эти странные слова Тине на ухо?
Она поднесла плошку к лицу и глубоко вдохнула ни с чем не сравнимый запах терновца.
– Ох! – непроизвольно вырвалось из горла Тины, и перед ее внутренним взором начали рушиться стены запретов, потому что печати были сломаны, запоры отворены, и пути открыты…
* * *
– Дама Леонтина… – Тина говорила тихим «воспитанным» голосом, не поднимая глаз от рукоделия. – А как я попала в «Длань Господню»? Вы ведь служили тогда здесь, ведь так?
– А сама что же, не помнишь? – Голос у дамы-наставницы был сухой и холодный, но в нем слышались нотки гнева и безумия.
– Я ничего не помню о том времени, – честно призналась Тина. Она и в самом деле никак не могла вспомнить, когда и как появилась в приюте и что происходило с ней до этого.
– Тебя подбросили на церковную паперть, – сказала после паузы дама Леонтина. – Знаешь, как это бывает? Корзинка, а в корзинке младенчик. Не помню, в каком городе это случилось, но, кажется, где-то на юге. И ведь к нам ты прибыла из приюта при монастыре Сестер Добронравия, так что да, скорее всего, юг…
– А имя? Кто дал мне имя? – осмелилась продолжить расспросы Тина, хотя и понимала, что сильно рискует – безумие и гнев уже отчетливо слышались в тихой, «воспитанной» речи дамы-наставницы.
– Кажется, мэр этого городка звался Ферен, ну а имя, наверное, подобрали по святцам…
* * *
– Еще одна, – сказал чей-то усталый голос за ее спиной.
От голоса пахло луком и чесноком, живой водой, потом и смертью. На самом деле смерть определяла теперь все, но человек этого еще не знал.
– Откуда ты, девочка? – спросил человек с мятым неопрятным лицом, сидевший за столом. Стол был завален бумагами и свитками, а человек, одетый в синее сукно, означавшее чиновничью службу, держал в руке перо. С кончика пера готова была сорваться капля плохих жидких чернил, а с оплывшего, похожего на картофелину носа, с толстого его кончика, – мутная капля пота. Пот тек по высокому выпуклому лбу человека, пересекал, словно ручьи в половодье, преграды глубоких морщин, терялся в зарослях кустистых бровей. Длинные волосы чиновника висели мокрыми прядями. Он был болен, и его близкая смерть читалась уже в особенной желтизне белков глаз.
«Лихорадка… повышенное потовыделение… боли в суставах…»
– Как тебя зовут? – человек за столом подался вперед, пытаясь, по-видимому, рассмотреть ее получше, и поморщился от боли.
«Плечи и локти, – отметила она равнодушно. – Запах крови в моче… Не жилец…»
– Молчит! – сказал мужчина за ее спиной. – Все время молчит. Я нашел ее на Страстной площади, но там было полно беженцев из провинции, и половина из них мертвы или умирают…
«Стражник, – вспомнила она мужчину, стоявшего за ее спиной. – Стражник… Страстная площадь?»
Однако вспомнить площадь не удавалось, да было и неважно. Неинтересно.
– Думаешь, городская? – спросил чиновник.
– Да, похожа на городскую, – подтвердил стражник. – Еще б заговорила…
– Ты говорить-то умеешь ли?
– Умею, – ответила она.