Я достал плащ. Застёжки — вот была настоящая ценность. Они были тяжёлыми, работа — тонкой. Здесь серебра было не меньше, чем в кубке.

Тихон смотрел на плащ с почти религиозным трепетом. Его глаза увлажнились.

— Господин, только не его, — прошептал он, и в его голосе слышались слёзы. — Это последнее, что от вашего батюшки осталось. Его парадный плащ… Я помню, как он впервые надел его на княжеский пир. Как гордо он выглядел… Это же символ нашего рода, нашей чести, всё, что у нас есть!

Я слушал его, и на мгновение мне стало искренне жаль старика. Я понимал его чувства. Для него эта вещь была не просто куском ткани с серебром. Это была память. Это был призрак былого величия.

Но жалость — это была роскошь, которую я не мог себе позволить. Мой внутренний монолог был холоден и безжалостен.

«Символ? Что такое символ? Пустая форма без содержания. Указатель на несуществующий объект. Прямо сейчас этот плащ — символ прошлого, которое привело наш род к разорению. Символ гордости без силы, который стоил нам всего. Это мёртвый актив, лежащий в сундуке. А работающая кузница — это актив производительный. Это инструмент для создания будущего. Это выбор между красивым, но бесполезным воспоминанием и функциональной машиной. Для инженера тут нет выбора. Прошлое — это невозвратные издержки. Инвестировать нужно в будущее».

Я попытался аккуратно отпороть застёжки, думая оставить плащ Тихону на память. Но понял, что они прикреплены так основательно, что без порчи дорогой ткани их не снять. Придётся расставаться со всем.

Я повернулся к старику. Мой голос был спокойным, но твёрдым.

— Тихон, наша честь не в этом куске сукна и не в серебряных побрякушках. Наша честь — в имени Волконских. Прямо сейчас это имя означает «должник» и «неудачник». Я намерен сделать так, чтобы оно снова означало «мастер-кузнец», как во времена моего деда. Этот плащ не поможет мне в этом. Он будет просто лежать в сундуке и напоминать о том, что мы всё потеряли. А работающая кузница — сможет. Это не предательство памяти моего отца. Это единственный способ её искупить. Мы не продаём его память, Тихон. Мы трансформируем её. Из бесполезной ткани — в инструмент, который вернёт нам всё.

Тихон молчал. Он смотрел на меня долгим, печальным взглядом, а потом медленно, сгорбившись, кивнул. Он понял.

Мы снова отправились в поселение. На этот раз я аккуратно завернул плащ и кубок в простую тряпицу, чтобы не привлекать лишнего внимания. Нашей целью была мастерская кожевника Тимофея. Она находилась на самом краю деревни, и уже за сто шагов до неё в нос ударил густой, кислый запах дубильных веществ и сырой кожи. На рамах во дворе были растянуты шкуры.

Сам Тимофей оказался хмурым, прагматичным и хитрым мужиком с цепким взглядом, который, казалось, мог на глаз определить сорт кожи и количество денег в твоём кошельке.

Я молча развернул перед ним наше «сокровище». Глаза кожевника, до этого сонные и безразличные, мгновенно загорелись хищным огоньком при виде качественного сукна и, главное, массивного серебра.

— Ну, — сказал он, делая вид, что ему не очень-то и интересно, и лениво потыкал пальцем в плащ. — Плащ старый, молью траченный… Сукно хорошее, конечно, не спорю. Застёжки… серебро, поди, но низкой пробы. Дам пять серебряных монет, и по рукам.

Я криво усмехнулся. Я, конечно, не ювелир, но вес серебра на глаз прикинуть мог.

«Пять монет? За почти полкило серебра? Ну да, конечно».

— Меня не интересуют деньги, мастер Тимофей, — сказал я вслух. — Меня интересует товар. Мне нужна самая большая и толстая бычья шкура, какая у вас есть. Идеальной выделки, обработанная жиром для водостойкости, чтобы не трескалась на морозе. За неё я отдам вам этот плащ и всё, что к нему прилагается.

Начался классический средневековый торг. Тимофей уверял меня, что такая шкура — это целое состояние. Я спокойно доказывал ему, что два литых серебряных волка и серебряный кубок стоят не меньше. Он жаловался на плохие времена, я — на свою горькую сиротскую долю. Мы торговались почти час.

В конце концов, кожевник, видя, что этого худого, бледного боярича не так-то просто обмануть, сдался. Он понял, что переплавить застёжки и кубок и продать чистое серебро будет для него выгоднее.

— Ладно, — крякнул он. — Твоя взяла. Будет тебе шкура. Но только шкура. Сдачи не будет.

Сделка была заключена.

Мы с Тихоном шли обратно в усадьбу. У нас больше не было последней фамильной реликвии. Не было символа нашего былого благородства. Но в моих руках был тяжёлый, пахнущий дёгтем и кожей свёрток. Грубый, некрасивый, но невероятно ценный материал.

Для меня этот свёрток был прекраснее любого плаща с серебряными волками.

Это были лёгкие для моей кузницы.

Жертва была принесена. Путь к первому огню был открыт.

Атмосфера в кузнице изменилась. После нашего визита к гончару и успешной сделки, уныние, висевшее в воздухе, окончательно рассеялось. Его место заняло деловитое, напряжённое ожидание. В углу, как стопка драгоценных слитков, лежали наши новые, обожжённые Семёном огнеупорные кирпичи. Они были плотными, сероватыми и звенели при постукивании — знак качества. Рядом, как спящий зверь, лежал тяжёлый, пахнущий дёгтем свёрток лучшей воловьей кожи, купленной ценой последнего символа былого величия моего рода. А на импровизированном столе из ящика и доски были разложены мои «чертежи» — карты нашего будущего.