«Так не может быть на самом деле, — думал Люк про свою семью, — как скандальное ток-шоу, где все герои — карикатуры».

Но никто не смеялся и не хлопал. А значит, все это происходило в реальности.

Это продолжалось бы до бесконечности. Пустые угрозы Ив уйти навсегда, прервать европейскую депрессию и снова влиться в прежнюю жизнь. Молчание Олафа, означающее и «да», и «нет», — о чем его ни спросишь. Череда звонков, обрушиваемых на голову Люка, которому наплевать на то, какой очередной сдвиг Ив выявила у его отца.

Это продолжалось бы, если бы у Олафа не случился сердечный приступ и его не госпитализировали.

— Если он умрет, я не почувствую разницы, — ворчала Ив.

— Если он умрет, молчать будет некому. Наступит просто тишина, — отозвался Люк, но мать, как всегда, пропустила его реплику мимо ушей.

Олаф лежал опутанный трубоками и, казалось, чего-то ждал. Ив и Люк — плохая жена и плохой сын — сидели подле него и растерянно глядели на то, что осталось от человека, которого они никогда не знали.

Люк не понимал, как ему следует себя чувствовать. Олаф разговаривал с ним еще меньше, чем с Ив. В голове слышались его шаркающие шаги, наполняющие дом звуками вместо него самого; теперь они почему-то зазвучали внутри Люка.

В детстве Олаф любил посадить Люка подле себя и мастерить с ним какие-то штуки вроде кораблей и подводных лодок. Люк был плохим подмастерьем — ляпал краску куда попало, безжалостно давил макеты локтями и ненавидел детали. Он был из тех людей, которым проще понять, как устроена вселенная, чем вкрутить лампочку. Но Олаф с неумолимым терпением продолжал собирать вместе с ним игрушки. Ив всегда пошучивала, что отцу просто хочется клеить кораблики до конца жизни, но такому несерьезному делу нужно оправдание в виде малолетнего сына.

Следующее яркое воспоминание было связано с первой песней Люка, которую он написал в двенадцать лет. На весь дом раздавалось его душераздирающее пение ломающимся баском и бренчание гитары. Ив встретила песню дружелюбно, а Олаф сказал, что ему никогда не было так стыдно. И чем глубже Люк погружался в творчество, тем мрачнее становилось молчание отца. Тишина и музыка объявили друг другу войну на года, и перемирие так и не было заключено.

Даже когда Люк получил признание всего мира, Олаф смотрел на сына мрачным разочарованным взглядом и воздерживался от комментариев. Только однажды обронил, что хотел бы, чтобы Люк стал налоговым консультантом и перенял семейный бизнес.

— У твоего отца нет ни воображения, ни чувства такта! — не упустила случай воткнуть очередную шпильку Ив.

И вот они оба в больнице в его последний час, и неловкость заливала эту палату, как вода из прорвавшейся трубы. Обоим было жаль и не жаль Олафа.

О чем тогда думала Ив? Наверное, о каких-то хороших моментах. А Люк видел перед собой недоклеенные кораблики, заполнившие три шкафа в их доме.

«Пап, мы построили столько судов, которые никогда не вышли в море… Может, это просто ты. Парусник, который мечтает о воде и горизонте, но не покидает своей гавани. Я тебя не знаю. Ты меня — тоже. Но куда бы ты ни отправился… в добрый путь. Пусть это будет хорошее плавание».

Но Олаф не умирал. Он застыл где-то между, и прощание затягивалось.

— Может, еще оживет? — с какой-то опаской спросила Ив.

Врач сказал, что у него проблема с закупоркой двух артерий и если одна не перестроится, чтобы выполнять работу за две, то он долго не продержится. В его возрасте перестройка была маловероятна.

Люк не выдержал и отправился в коридор. Надо было пройтись и освободить голову. Нельзя сидеть и ждать смерти. Пусть она придет незаметно…

Так, не разбирая пути, он добрел до конца коридора и увидел сидящую у окна пожилую женщину в белой больничной ночнушке.

— Далеко собрался? — спросила старушка, заметив, что Люк торчит у стены и пытается сообразить, куда идти дальше — напролом или развернуться.

Вместо ответа он ей лишь кривовато улыбнулся.

— Присядь. Присядь, мой мальчик. — Морщинистая ладонь, увитая темными венами, приглашающе похлопала по сиденью.

Он машинально опустился рядом с ней. В голове царила пустота.

— Дай мне руку.

Его пятерня оказалась перед ней, и подслеповатые голубые глаза сощурились на свет меж его пальцев…

— Я вижу на тебе бремя. Оно же — твой венец. Ты взойдешь очень высоко, до самого неба, и из человека превратишься в звезду… Этот путь наверх отберет у тебя все что ты любишь, но это твоя судьба — указывать дорогу другим. За твоим светом пойдут многие. Твой свет переживет тебя…

— Что?

Люк наконец-то вынырнул из транса и недоуменно уставился на старушку. Отлично. Вокруг него всегда отиралось много сумасшедших, но ясновидящая встретилась впервые.

Бабуля улыбалась ему с прежней долей приветливости и будничности. Для нее явно было в порядке вещей ловить случайных людей и зачитывать им их судьбу.