Медленной походкой Элирий вернулся к центральному ходу и своею рукою раскрыл тяжелые двери. Шаги его текли, как полноводная река. Все стало по-прежнему. В главном храмовом зале, за престолом Великого Иерофанта все так же стояла ширма с красным солнцем в самом центре мироздания. Он хорошо помнил ее. Он чувствовал сильную усталость, но в то же время — радость и удовлетворение оттого, что смог вернуться. Красный храм величественно вставал за спиной — символом прежнего мира, символом его надежного тыла. Хотелось спать. Наверное, весь оставшийся день и всю ночь он благополучно проспит без сновидений, восстанавливая растраченную силу цвета. Наконец-то он будет отдыхать в собственных покоях, в покоях Великого Иерофанта, наместника небожителей на земле.

Все на Материке убеждены, что Ром-Белиат погиб, все сбросили Запретный город со счетов. Как будто река не может одновременно течь в обе стороны. Как будто прошлое и будущее не суть одно.

Но в то же время все на Материке знают, кто есть легендарный Красный Феникс Лианора. Все знают, что он вернулся и не потерпит никого на своем пути.

Элирий зябко передернул плечами. Дурное воспоминание, которое он уже отогнал однажды, без спросу заявилось вновь. Необычайно ясно вспомнил он свою вторую смерть — и, видят небожители, лучше бы не вспоминал. Больно… как же это было больно. Кто придумал, что смерть — это покой? Нет, смерть — это невыразимая мука.

Сама по себе любая смерть причиняла боль — не физическую, хотя и это тоже, а некую непередаваемую ментальную боль, которая происходила, вероятно, от разделения духа и тела, прежде неделимых, бывших единым целым. Смерть же на алтаре, насильственная, мучительная, словно бы выскребла его дочиста, отняла все до последней капли и оставила абсолютно пустым. Тело и кровь его принадлежали жрецу Черного Солнца, свершающему жестокий ритуал, душа же отныне принадлежала небожителям, принесенная в жертву искупления грехов всего мира. В какой-то момент от него не осталось ничего. Какое страшное слово… Элирий мысленно попробовал его на вкус и поморщился.

Да, ему самому, увы, от себя не осталось совсем ничего: только забвение, только выстраданное небытие.

В небытии не было ни тьмы, ни света, ни времени, ни безвременья. Только боль разрывала грудь и разум, но и ее, как оказалось, нельзя было сберечь — на память о жизни, что он прожил. На память о самом себе.

Все исчезало.

Это было похоже на то, как совсем недавно тело его бессильно падало в черную озерную воду в непроходимых болотах Ангу.

Была только вода. Ледяная вода заливала нос и рот, заполняла собой всю окружающую реальность. В мире не осталось ничего, кроме этой воды и холода, овладевшего им почти мгновенно. Жестокий холод вполз не только в плоть, но и в кости, и в самую его душу. Все, что успел сделать великий Красный Феникс Лианора, — несколько неловких гребков, прежде чем озеро поглотило его, приняло его целиком.

Это было совсем не то же самое, что ласковый летний океан, из глубин которого спас он когда-то волчонка. Неожиданно вспомнилось: вокруг было столько света! А сквозь хрустальную толщу прозрачной воды прорастали причудливые трещинки воздушных пузырьков, во все стороны расходящихся от их движений…

Сейчас же Элирия затягивало все глубже в бездну, где не было никаких цветов, никаких звуков. Промокшая насквозь плотная ткань дорожных одежд стремительно схватывалась ледком и, отяжелев, тащила его на дно. Лотосная кровь замедлилась, загустевая в жилах точно ртуть, пульсации ритма слабели. Живой мир неумолимо отдалялся и таял, и каждое следующее мгновение грозило остановкой сердца или смертью от переохлаждения. В какой-то момент показалось — пронизывающий насквозь, разъедающий тело холод исходит вовсе не от воды, а из его собственной погибшей души… мертвой души, против всех законов зачем-то вернувшейся из небытия.

В тот жуткий миг Элирий почти смирился с тем, что снова умрет, — это казалось неизбежным, неотвратимым, безысходным. Явился знакомый страх и предощущение смертной боли. Сопротивляться холоду невозможно: он успокоил отчаянно мельтешащие мысли, выстудил чувства. За каких-то пару-тройку циклов дыхания Элирий почти полностью утратил ощущение плоти, словно бы снова лишился тела, словно бы снова упокоился на илистом дне посреди холодной безмолвной пустоты и одиночества. Нет, он уже не надеялся выбраться, не чаял остаться в живых. Тело почти полностью потеряло чувствительность, но каким-то чудом он вдруг почувствовал прикосновение — слабое, далекое прикосновение руки, дотянувшейся до него в пучине.

Хвала небожителям, волчонок нашел его и вытащил из страшной бездонной тьмы на берег. Он был спасен, лежал на твердой земле… лицо его заливал призрачный звездный свет, а озерная вода еще долго вытекала изо рта… и вместе с этой черной торфяной водой вытекала из него смерть.

Однако Элирий по-прежнему не мог вспомнить свою первую смерть, как и многие события, предшествовавшие ей. В ушах до сих пор стоял грохот боевых барабанов стягивавшихся к границам Ром-Белиата победоносных армий Бенну, которые они не смогли остановить, но кроме этого — почти ничего. Воспоминания возвращались неохотно, отрывочно и хаотично. Если быть откровенным, некоторые из них Элирий предпочел бы оставить в прошлом навсегда.

Однако были у всего этого кошмара и определенные добрые последствия: предав Учителя жестокой мученической смерти, Второй ученик невольно превратил его в мученика и возвысил над собою прежним. А это значит, в нынешней инкарнации кровь и душа его светлости мессира Элирия Лестера Лара очистились и приблизились по чистоте к состоянию великого просветления небожителей, путь для которого в ином случае потребовал бы десятилетий строжайших аскез и длительных уединенных концентраций. Вскоре кровь его обретет не просто прежнюю силу, но силу, намного превосходящую былые возможности.