— Девочка моя! Солнышко! Прости, что так долго! Прости! — мой голос дрожал, а слова путались. Я зарылся лицом в ее теплую, чуть влажную шерстку на шее, вдохнув знакомый, успокаивающий запах — собачий, такой родной. Момо отвечала не менее бурно. Её шершавый нос тыкался мне в щеку, в шею, в подбородок, везде, куда только мог дотянуться. Она издавала смешные фыркающие звуки, мелко дрожала всем телом — не от страха, а от переизбытка чувств, которые просто не помещались в ее маленьком бульдожьем теле. А ещё она скулила, тихо, прерывисто, как будто плакала от счастья, уткнувшись мордочкой мне в грудь.

Я закрыл глаза, мир офиса, Хосино, интриги, часы — всё это разом ушло куда-то далеко-далеко. Осталось только тепло этого существа у меня на руках, её преданное дыхание и дрожь. Чувство вины наконец растворилось, сменившись волной такой мощной, чистой любви, что у меня самого навернулись слезы. Я целовал ее мохнатую макушку под смешной шапочкой, ее морщинистый лоб, теплые бока.

— Всё, солнышко, всё. Я здесь. Я пришел. Идем домой. — шептал я, и каждое слово было словно обещание, словно клятва.

Момо, очевидно, поняла слово «домой». Она на мгновение оторвала морду от моей груди, посмотрела в глаза своим преданным, сияющим взглядом, полным безоговорочного доверия и любви, и снова ткнулась носом в шею. Ее дрожь стала чуть меньше. Она обрела свой центр мира. Она уже была дома, потому что ее дом, её мир — это был я, и никакая пижамка и шапочка не могли изменить этого.

Я поднял сумки одной рукой, крепче прижимая Момо другой.

— Спасибо, Сато-сан, спасибо за неё, — бросил я в сторону старушки, которая стояла в глубине квартиры всё это время и смахивала со щеки одинокие слезинки.

— Канэко-сан, — голос соседки дрожал, — давайте поужинаем, я специально Вас ждала.

Я на мгновение задумался, потом шагнул через порог, неся в руках самое главное — свой живой, теплый, любящий комочек, а сумки во второй руке вдруг стали невесомыми.

Кухня Сато Кийоко встретила нас теплом и густыми, знакомыми запахами. Пахло мисосиру с густым, наваристым бульоном, жареными овощами с кунжутным маслом и чем-то ещё, неуловимым и сладким.

Атмосфера маленькой квартирки была наполнена уютом, который успокаивал, заставляя невольно расслабиться. Стол, покрытый выстиранной до мягкости скатертью в мелкий синий цветочек, уже был накрыт, скромно, но с какой-то родительской любовью.

— Садитесь, садитесь, Канэко-сан! Все еще горяченькое! — Сато-сан засуетилась, пододвигая табурет. Ее движения были точными, отработанными годами, но в глазах светилась неподдельная радость от гостей, которых у неё очень давно не было. Момо, устроившаяся на коврике у моих ног после того, как я снял с нее пижамную шапочку («чтобы не запачкалась», так я объяснил старушке), тут же получила свою порцию дикой лососятины в мисочку. Хруст раздался довольный и громкий, заполняя невольную паузу. Я взялся за палочки и отведал угощение. Готовит старушка великолепно. Без особых изысков, именно по-домашнему.

— Невероятно вкусно, Сато-сан. Спасибо Вам большое. И за Момо, — я кивнул на бульдожку, которая, кажется, уже мечтала о добавке. — Особенно за Момо.

— Пустяки, пустяки! — махнула рукой соседка, присаживаясь напротив. Ее взгляд упал на Момо, и в нем заплясали теплые искорки. — Она у Вас такая славная. Настоящая умница, хоть и местами упрямая, как все бульдоги. Напоминает мне… — она замолчала на секунду, будто перебирая в памяти какие-то образы. Потом встала и подошла к старому комоду с множеством маленьких ящичков. — Вот, посмотрите.

Она открыла один из ящиков, покопалась там, и достала оттуда, но не фотографию, а небольшую керамическую фигурку бульдога. Но не французского, а скорее, английского — крупный, коренастый, с преувеличенной морщинистостью и очень серьезным выражением «лица». Глазки-бусинки смотрели с достоинством. Фигурка была явно старинная, покрытая сеточкой мелких трещинок — кракелюром.

— Это Цубаса, — сказала Сато Кийоко, ставя фигурку рядом с миской настоящего бульдога. Момо на секунду отвлеклась от еды, ткнула носом в холодный фарфор и фыркнула. — Он был у меня… ой, когда же это было… Даже не помню точно, столько уже лет прошло. Память ведь уже не та. — Она провела пальцем по спине фигурки, по гладкому месту, где когда-то, наверное, была краска. — Конечно, настоящий Цубаса, не игрушка. Английский бульдог, рыже-белый, большой и упрямый. На прогулке мог улечься посреди тротуара и ни с места, если решал, что пора домой, или что путь выбран неверный. Весь квартал знал его нрав!

Она рассмеялась, и смех ее был легким, почти ребячьим.

— Однажды, я тогда совсем молодая была, глупая, влюбленная, решила пойти на свидание к морю. А Цубаса — ни в какую! Уперся у самого выхода из квартала, тяну его, а он стоит как камень. Уговариваю, а он смотрит на меня с презрением, сел на зад, и все. Свидание сорвалось! — Сато Кийоко качала головой, но в глазах не было сожаления, только теплая ирония над собой молодой. — Парень тот потом злился, говорил, что я его дурачу. А я, не сразу, конечно, но поняла, что Цубаса был умнее меня. Парень оказался ветреным, а пес всегда был умным и верным, вот как твоя Момо. — Она ласково посмотрела на уже спящую собаку.