Если выдумка Маккэндлесса действительно дрянная, то это потому, что ему не удалось сконструировать ее с той же яростной целостностью, с какой он сконструировал «выдумку» самого себя. Подобно хемингуэевскому Фредерику Генри, Маккэндлесс приветствует «факты в защите от ничего не значащих красивых слов», но из цитат Лестера складывается впечатление, что в литературе он предпочел красивые слова. Хорошим прообразом можно считать Робинсона Джефферса — замкнутого современника Хемингуэя, чьи стихи «Мудрецы в час тяжелый» иногда цитирует Маккэндлесс. Джефферсу удалось привнести в свою жизнь такую же яростную честность, как и в свое творчество, — синтез, к которому Маккэндлесс, видимо, стремится, но которого ему не хватает. Если рукопись Лиз — это метонимия ее жизни, то метонимия Маккэндлесса — его кабинет, пыльная, затянутая паутиной, прокуренная комната с книгами и бумагами, где он постоянно пытается прибраться, но наводит еще больше путаницы и беспорядка. Одинокий, без друзей, отдалившийся от сына и бывших жен, он продается ЦРУ за 16 тысяч долларов и в последний раз появляется перед отъездом в тропики, где собственное местонахождение можно определить только по симптомам своей болезни. И снова неудача в искусстве — неудача в жизни.

Маккэндлесс утверждал бы, что религии и метафизические системы — это возможности (в лучшем случае), принимаемые последователями за факты, чья приверженность этим вымыслам — это пародия на стремление художника к постоянству в искусстве:

Здесь Маккэндлесс дважды использует слово «выдумка» во втором значении по Вебстеру, как и в некоторых других местах: «Говоришь об их глубоких религиозных умозаключениях и вот кто они есть, заключенные в какой-то бестолковой выдумке пожизненно без права на помилование и они хотят чтобы в этой тюрьме с ними оказались все остальные». Принципиальное отличие состоит в том, что литературные и юридические вымыслы вымыслами и признаются; религиозные — нет. Фундаменталисты, по мнению персонажа, подобны плохим читателям, которые сначала принимают вымысел за факт, а затем навязывают другим свое буквальное и ошибочное прочтение — если придется, то и под дулом пистолета. Мало того, что фундаменталисты «сами подрывают ее [Библии] авторитет принимая каждое слово буквально больше чем может надеяться любой воинствующий атеист», — возмущается он (имея в виду непонимание метафор и символизма), но они даже не признают противоречий в Библии, которые заметил бы любой внимательный читатель. Таким образом, статус вымысла и обоснованность интерпретации становятся для литературоведов не просто умозрительными вопросами; когда преобладает фундаменталистское неверное толкование священных вымыслов, которому помогают политики, неверно толкующие свои конституции, всем выдумкам положит конец ядерный апокалипсис.

Весь мир — это текст, намекает Гэддис, а все мужчины и женщины — просто читатели. В «Плотницкой готике» листья дерева за половину предложения успевают стать листьями книги, а простыни, все еще влажные от секса Лиз и Маккэндлесса, в следующем абзаце становятся листами бумаги, влажными от чернил, описывающих события. Герои Гэддиса вынуждены читать окружающий мир, несмотря на неразборчивость «текста». Часы ошибаются, газеты врут, словарь неточен, даже слова путают: Лиз и мадам Сократ спотыкаются о французские омонимы sale и salle (32; ср.c путаницей между sale и sale в Р., 943), ее сбивают с толку два значения слова «морг», а рассеянно прослушав по радио новости о «героической операции Береговой охраны», на следующий день Лиз озадачивается из-за людей, которых «героически спасла передовая охрана». Путаницу вызывают даже отдельные буквы — Пол думает, что Билли не знает, как произносится слово «Будда». Двусмысленность преследует самые простые слова.

Самый блестящий образ капризов толкования у Гэддиса — отсылка к дублону Мелвилла, прибитому Ахавом к грот-мачте «Пекода». Чтобы дать рассеянной Лиз «общую картину» религиозных и политических осложнений, в которые он влез, Пол рисует схему с различными группами и их взаимоотношениями. Первым после Пола эту схему толкует рассказчик — с юмористическими замечаниями о фигурах, нарисованных тупым карандашом Пола (администрация президента — это «что-то смутно фаллическое»), жестокими социальными выпадами (черные — это «пятно без связи со всем остальным») и причудливым наблюдением, что «страницу помрачил град стрел [Пола], как небеса в день битвы при Креси». Когда на рисунок натыкается Маккэндлесс, он видит только детские каракули, как и сперва Лестер. Но, взглянув снова, Лестер понимает, что это и правда похоже на битву при Креси, хотя ему приходится подкорректировать фигуры на рисунке — как критику, который втискивает кубик своего тезиса в круглое отверстие текста. Этот пример не только предвосхищает воинственные результаты картеля «Тикелл-Уде-Граймс» (их Армагеддон обещает стать последним в истории применением огневой мощи, тогда как битва при Креси была первым) и обнажает ребячливость происходящего, но и подчеркивает опасность толкований, грозящую всем персонажам: ни один из них не видит «общую картину» (даже Пол, автор рисунка), но каждый считает правильным свое толкование текста. Притча для критиков.

Да и сам текст Гэддиса тут же породил противоречивые прочтения; ничего удивительного, раз в нем минимум семь типов двусмысленности, хотя некоторые трактовки все же застают врасплох. Большинству обозревателей роман показался дико пессимистичным, но один критик считал, что Гэддис «ясно обозначает свой оптимизм на поверхности. Книга заканчивается без точки, что указывает на продолжение. Это намекает на реинкарнацию, хотя бы в виде мухи» [204] . Без комментариев. Не один рецензент обвинил Маккэндлесса в сумасшествии. На этот счет есть пара дразнящих намеков, но его «безумие» — очередная обманка в архитектурном стиле плотницкой готики. К выводу о сумасшествии можно прийти, если вспомнить слова миссис Маккэндлесс о том, что ее бывший муж лежал в больнице, в совокупности с насмешливым вопросом Лестера «Как ты там раньше заявлял лучше бутылка передо мной чем передняя лоботомия откуда ты это взял, это тоже сказал кто-то другой верно потому что себе ты сделал как раз лоботомию». Но эта остроумная фраза — всего лишь шутка певца Тома Уэйтса из 1970-х годов, так что обвинение Лестера строго метафорично; там же он продолжает: «Цифры по раку легких прямо перед тобой как те факты что смотрят в лицо приматам обожравшимся книгой Бытия а ты отвечаешь что это просто статистическая параллель и закуриваешь еще одну». Гэддис понимает (даже если этого не понимает Маккэндлесс), что выбор между правдой и тем, что происходит на самом деле, не так легко сделать, как прикидывается Маккэндлесс; это больше зависит от инстинкта цепляться за то, что Маккэндлесс позже критически назовет «любой безумной выдумкой лишь бы продержаться ночь и чем больше притянута за уши тем лучше, как угодно уклониться от единственного совершенно неизбежного в жизни». Столкнувшись с неизбежностью смерти, Маккэндлесс впадает в панику так же, как и любой фундаменталист, но вряд ли это признак безумия; разговоры о лоботомии и сумасшествии не должны вводить в заблуждение, будто Маккэндлесс лежал в больнице из-за чего-то серьезнее малярии. А еще один критик предположил, что Пол и Эди сговорились, чтобы убить Лиз! [205] Хотя и существует вопрос, кто звонит в момент ее смерти — ведь и Пол, и Маккэндлесс звонят только по особому коду, бросая трубку и перезванивая, но нет никаких сомнений, что Лиз была одна, когда упала и ударилась головой о кухонный стол. Но вы только взгляните, как я сам сопротивляюсь двусмысленности и настаиваю на уверенности; от этого непросто отучиться [206] .

А эта деятельность проявляется в «Плотницкой готике»и в созидательном, и в деструктивном ключе; как для самореализации, так и для самообмана. На одном полюсе — «параноидальная сентиментальная выдумка» американского Юга или «полезная выдумка» африканских масаев, которые оправдывают кражу скота у других племен «древней верой в то, что весь скот в мире принадлежит им». На другом полюсе — такие вымыслы, как «Сердце тьмы», повесть, которую Маккэндлесс считает «отличной вещью», хотя Лиз приписывает ее Фолкнеру и путает с «Уйди во тьму» Стайрона и «Мудрецами в час тяжелый» Джефферса. Персонажи Гэддиса в основном злоупотребляют выдумками и чаще симулируют, чем создают что-то стоящее. Но сам Гэддис столкнулся с теми же проблемами при написании этого романа и преодолел их, «Плотницкая готика» является примером правильного использования вымысла и достигает идеала, изложенного в заключительных строках стихотворения Джефферса — тех, что Маккэндлесс не цитирует; возможно, потому, что его создатель зарезервировал их для себя: