Гордая дочь Аибу, верховного вождя Укунгу, с каждым днем все лучше понимала, что она всего-навсего рабыня.

— Эй, ты, — приказал я, — ползи сюда.

Я лежал в каноэ, опираясь на локоть. Ярко светили обе луны, и наше судно казалось лишь крошечной щепкой на бескрайней серебристой глади Нгао.

— Да, господин, — откликнулась белокурая дикарка и поползла ко мне. Гладкое тело рабыни в лунном свете тоже отливало серебром. Я слышал, как позвякивают ракушки У нее на шее.

— Устраивайся, — позволил я.

— Хорошо, господин. — Она послушно улеглась мне на плечо.

Мы держали девчонок связанными по рукам и ногам лишь первые два дня путешествия по Нгао, пока не удалились от берегов настолько, что уже не было опасности встретить какое-нибудь каноэ. На третий день мы оставили только караванные узлы, на пятый день распутали им лодыжки, а на шестой развязали полностью.

— Поцелуй меня, — велел я.

Она повиновалась; затем снова опустила мне голову на плечо.

— Ты боишься, — сказал я. В Шенди она была гораздо раскованней. — Помнишь красавицу, которая глядела на тебя из зеркала — там, в Шенди?

— Она была рабыней… — прошептала девушка.

— Разумеется.

— Я боюсь ее.

— Она живет в тебе, — сказал я. — Ты просто на миг увидела свое истинное лицо. Прекрасная рабыня в тебе молила тебя дать ей волю.

— Я не осмелилась… Она была слишком красивой, слишком страстной.

— Ты не осмелилась стать тем, что ты есть?

— Да, — прошептала она. — Если это была я, то я боюсь себя.

— Почему?

— Та, в зеркале, была такой чувственной, такой беззащитной, такой податливой…

— В глубине души ты отчаянно хочешь быть ею.

— Нет, — вздрогнула девушка, — нет.

Я не ответил.

— Две разные женщины спорят во мне, — призналась она.

— Так разреши их спор! Выпусти на волю свое подлинное «я»! Стань настоящей, а не мнимой рабыней!

— Нет, нет, — торопливо сказала она, прижимаясь щекой к моему плечу. Я почувствовал ее слезы.

— Пока ты не сделаешь этого, ты никогда не будешь счастлива.

— Нет.

— Ты должна освободить ее, — сказал я, — ту красавицу, мечтающую о рабском ошейнике.

— Я не смею дать ей волю.

— Неужели правда так ужасна? — поинтересовался я.

— Женщина должна хранить достоинство!

— Самообман, лицемерие, ложь — это ты называешь достоинством?

— Я боюсь дать волю той рабыне…

— Почему же? — настаивал я.

— Я боюсь, — еле слышно пролепетала дикарка, — что она — это я.

— Так оно и есть. Она — это ты.

— Нет, нет…

— Да, — твердо сказал я.

— Но я не женщина Гора!

— Земные женщины, стоит надеть на них ошейник и приучить к плетке, становятся великолепными рабынями.

— Ой! — вздрогнула она под моей рукой.

— Ты вся напряжена и суха внутри.

— Прости меня, господин, — горько произнесла она.

— Ты теперь не на Земле. Здесь никто не станет упрекать тебя за красоту и страстность. Здесь тебе незачем чувствовать себя виноватой в том, что ты — настоящая женщина.

— Я не горианская шлюха!

— Ты думаешь, что мое терпение беспредельно? — спросил я.

— Если господин желает взять свою рабыню, пусть он пoскорей сделает это и позволит мне ползти на место.

Я сжал ее лицо в ладонях.

— Мне больно, господин! — взмолилась девчонка.

— Ты думаешь, что мое терпение беспредельно? — повторил я.

— Я готова исполнить все, что велит господин.

Я видел, что она по-настоящему боится, и еще сильней стиснул ее лицо.

— Ты думаешь, что мое терпение беспредельно?!

— Я не знаю, господин, — пролепетала она.

— Всякое терпение рано или поздно кончается.

— Да, господин.

— В один прекрасный день кончится и мое. Берегись этого дня!