Шрифт:
Гулкие удары посыпались с близкой башни, разлетелись над крышами, замирая в шорохах. Полночь! Сколько же осталось до утра?
Какое мне дело до Кьеркегора и до всего прочего, когда так хочется спать, спать, рухнуть в перину как подстреленному...
Одинокий автомобиль катился по пустынной Вацлавской площади; прошло мимо несколько неясных фигур; кучка немецких солдат и хохочущих проституток разделилась перед ними на две половины, обтекла с двух сторон и снова слилась, солдаты пьяно мычали что-то, девицы заливались смехом; шенк мир дайн херц, о Мария! [30]– неверным голосом тянул кто-то из них.
30
«Подари мне сердце, Мария!» (нем.).
На этом углу они всегда расставались.
Тонкая рука на мгновение остудила ладонь Гонзы.
– Ну, звони и приходи еще, - сказал Душан с необидным безразличием; он зевнул и усталым тоном предупредил возможное возражение Гонзы: - И пожалуйста, не надо говорить, что ты помешаешь. Ведь я по большей части один, а книги у меня найдешь такие, каких не найдешь ни в одной публичной библиотеке. Телефон ты знаешь.
Телефон Гонза знал. Он был записан у него на обороте заводского пропуска; впервые он набрал этот номер много месяцев тому назад, в один ноябрьский вечер. В гостях у мамы сидел ее неразговорчивый обжора, улицы рвало мглистой тоской, кафе зевало от скуки.
– Ты пошевеливайся, пока не заперли входную дверь!
– сказал в трубку голос Душана.
– Монета в полкроны найдется? Тогда поднимись на лифте! [31]
Начиная с того вечера Гонза - не очень часто - приходил в эту просторную квартиру в неприветливом доме стиля «сецессион», напротив парка Гребовка, разбитого на склоне холма; приходил, приносил в набитой сумке прочитанные книги, унося к себе новые. Душан ничуть не хвастался, говоря о своей библиотеке; у Гонзы голова пошла кругом, когда он увидел эту гибель книг. С чего начать? Глядя на стеллажи, тянущиеся по стенам до самого потолка, он приходил в отчаяние от собственного невежества. Как видно, целые поколения пополняли эту библиотеку редкими книгами.
31
В некоторых пражских домах лифт действует как автомат: чтоб подняться, надо бросить в него монету.
– Этого не читай, - советовал Душан.
– Тупая чепуха, жалкая компиляция. Достоевский? Да, кажется, он тут полный. Карамазовых можно читать без конца в каждом возрасте читатель воспринимает их по-разному. Только идиот никак не воспримет. «Будденброков» знаешь? Я их ненавижу. Ужасная книга. Совершенство. Ранние роды. Только молодой человек может с таким последовательным садизмом написать умирание...
Душан ничего не навязывал, он советовал; говорил о книгах со спокойным знанием дела.
Гонза, строго говоря, узнал только комнату Душана, но по дверям, выходившим в огромную прихожую, можно было судить о величине всей квартиры. Другую такую не скоро найдешь! Без труда можно было вообразить, как вот у этой вешалки снимал свое долгополое пальто сам Ригер [32] или иной великий человек прошлого века. Замкнутая тишина незаметно ветшающего буржуазного жилища, неуютность, исполненная достоинства, - ею дышала массивная, темная мебель, без урона пережившая целые поколения, и дорогие драпировки, поглощающие всякий звук, и почерневшие картины в резных рамах. Оригинал Маржака! Гардины консервировали свет, фильтровали воздух, придавая ему невыразимый запах старины и дисциплины, здесь невольно понижаешь голос. Гонза редко видел кого-либо из семьи.
32
Франтишек Ладислав Ригер (1818-1903) - крупный чешский политический деятель XIX века.
– Это верно, - сказал как-то Душан, - каждый из нас живет немного сам по себе. Встречаемся иногда - как обитатели древнего замка. Надо знать наше семейство. Дед и прадед были видные пражские деятели прошлого века - династия адвокатов. Патриоты! Это обстоятельство использовалось еще до первой мировой войны. Ну, а теперь здесь просто квартира. Живем - каждый как умеет. Это и неплохо, в сущности, меня это вполне устраивает, хотя этот саркофаг былого величия давит меня.
Никогда Гонза не видел хозяина квартиры - только слышал издали его сытый голос да тяжелую поступь. «Полоний», - как всегда именовал его Душан. Порой в недрах квартиры звучал рояль.
– Музицирует, - с усмешкой констатировал Душан.
– Гиппокрит!
Однажды донеслись до них рыдающие звуки гитары и пение. Это Клара, сестра Душана, - робкая одинокая девушка, преждевременно похожая на старую деву. Она хорошо пела под гитару грустные старофранцузские песенки; она воспитывалась во Франции и, видимо, оставила там свою душу. Как-то Гонза столкнулся с ней в прихожей и заметил, что она хромает.
Обычно Гонза заставал Душана в его неуютной комнате, в черном свитере и стареньких тренировочных брюках; Душан читал, лежа на клеенчатой кушетке. Он очень подходил к обстановке; все здесь было темное и немного обветшалое: кресла, письменный стол, потертый ковер... Казалось, Душан совершенно равнодушен к холодной безличности вещей, его окружавших. Книги, книги! И полумрак - оттого, что горит только торшер.
– Здорово, присаживайся куда-нибудь!
В этом приветствии не было дружеской горячности; звучало оно устало-равнодушно, хотя и не обидно. Интересно, что могло бы взволновать его?
– думал порой Гонза, наблюдая лицо Душана, до половины затененное охровой тенью абажура. Рядом с ним он всегда испытывал неясные опасения, какую-то робость, но любопытство было сильнее и возрастало с каждой встречей. Да, Душан интереснее прочих ребят.
Сначала, сидя в креслах, наливались невероятным количеством настоящего чая - Душан был страстный любитель чая, бог знает где он его только добывал, - и разговаривали о всевозможных вещах; потом рылись в библиотеке. Гонза уходил с неопределенным ощущением избегнутой опасности, несколько польщенный непонятным интересом к нему этого еще более непонятного человека - в чем Гонза, конечно, не желал сознаваться.