— Ну да? — говорю. — Знаешь, а я тебя мог бы заделать в этом плане.

Всё Таня со своими резиновыми жопными игрушками.

Пэйж оборачивается и медленно удаляется от меня прочь, и сообщает, всё ещё не оборачиваясь:

— Не знаю, как с тобой всё это обсуждать.

Солнце падает сквозь окно с витражами, сквозь цельную стену сотен оттенков золотого. Крест из светлого дерева. Условности. Алтарь и перила причастия, всё на месте. Пэйж отправляется присесть на одну из лавок, — на церковную скамью, — и вздыхает. Одной рукой прихватывает верхушку планшетки, а другой поднимает несколько прицепленных на неё листочков, обнажая под ними что-то красное.

Дневник моей мамы.

Она вручает дневник мне и рассказывает:

— Можешь сам проверить факты. Вообще говоря, я даже советую тебе так поступить. Если это послужит твоему душевному покою.

Я беру тетрадку, а внутри по-прежнему бред. Ну допустим, итальянский бред.

А Пэйж продолжает:

— Единственный положительный момент — нет абсолютной уверенности в том, что генетический материал, который они использовали, был от действительной исторической личности.

Всё остальное подтверждается, говорит она. Даты, клиники, специалисты. Даже люди из церкви, с которыми она общалась, настаивали, что украденный материал, та ткань, которую культивировала клиника, был единственной достоверной крайней плотью. Она сказала — в Риме это разворошило громадное политическое осиное гнездо.

— Единственный другой положительный момент, — сообщает она. — Я никому не рассказывала, кто ты такой.

«Господи Иисусе» — говорю.

— Нет, я имею в виду — кем ты стал, — поясняет она.

А я говорю:

— Да нет же, я просто выругался.

Чувствую себя так, словно только что мне вернули плохие результаты по биопсии. Спрашиваю:

— Так что оно всё должно значить?

Пэйж пожимает плечами.

— Когда думаешь об этом — ничего, — отвечает она. Кивает на дневник в моих руках и продолжает. — Если не хочешь разрушить себе жизнь — советую тебе сжечь его.

Спрашиваю — как оно повлияет на нас, на меня с ней.

— Мы не должны больше видеться, — отвечает она. — Если ты об этом.

Спрашиваю — она же не верит в этот отстой, а?

А Пэйж говорит:

— Я видела тебя с местными пациентами, и то, как все они обретают покой, как с тобой поговорят, — склоняется сидя, поставив локти на колени и уперев в ладони подбородок, и продолжает. — Просто не могу принять вероятность, что твоя мать права. Не могли же все в Италии, с кем я говорила, оказаться не в своём уме. В смысле, а что если ты и правда прекрасный неземной Божий сын?

Благословенное и безукоризненное олицетворение Господа во плоти.

Желчь взбирается с места моей блокады, и в моём рту привкус кислоты.

«Токсикоз беременных» — неподходящий термин, но это первое, что приходит на ум.

— Так ты хочешь сказать, что спишь только с простыми смертными? — спрашиваю.

А Пэйж, склонившись вперёд, дарит мне взгляд жалости, точно такой же, какой отлично получается у девушки с конторки, подогнув подбородок и приподняв брови к линии волос, — и она говорит:

— Прости, что влезла. Обещаю — не расскажу ни одной живой душе.

А моя мама?

Пэйж вздыхает и пожимает плечами:

— Тут всё просто. Она не в своём уме. Ей никто не поверит.

Да нет, я имел в виду — она скоро умрёт?

— Наверное, — отвечает Пэйж. — Если не случится чудо.

Урсула останавливается, чтобы перевести дух, и поднимает на меня взгляд. Болтает в воздухе пальцами одной руки, другой рукой разминает запястье, и говорит:

— Если бы ты был маслобойкой, у нас ещё полчаса назад вышло бы масло.

Говорю — «прости».

Она плюёт на руку, зажимает в кулаке мой поршень и замечает:

— Совсем на тебя не похоже.

А я уже и не прикидываюсь, будто знаю, что на меня похоже.

Ясное дело, это всего лишь очередной заторможенный денёк в 1734-м, поэтому мы лежим, завалившись на стог сена в конюшне. Я со скрещенными за головой руками, Урсула свилась около меня. Мы особо не шевелимся — иначе сено начнёт колоть нас сквозь одежду. Мы оба разглядываем стропила, деревянные перекладины и плетёную внутренность соломенной крыши. Пауки покачиваются, свисая на своих паутинках.

Урсула берётся дёргать, и спрашивает:

— Видел Дэнни по телевизору?

Когда?

— Вчера вечером.

По поводу?

Урсула мотает головой:

— Строит чего-то. Народ жалуется. Люди думают, что это какая-то церковь, а он не говорит какая.

Смешно и грустно то, как мы не можем ужиться с вещами, которые не в силах понять. То, как нам нужно дать всему наименования, объяснить всё и разобрать на части. Даже если оно стопудово необъяснимо. Даже Бога.

«Расщепить» — неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.