Собор ремонтируется, восстанавливается. По-видимому, когда-то алтарь был ближе - за той аркой, где сейчас идет богослужение, толпится народ, поет хор. Новый иконостас и царские врата, похоже, из какой-то другой церкви. Иконы XIX века, а может быть, даже и начала XX. Сверху пустота забита фанерой, и фанера наскоро побелена. По сторонам, где положено быть боковым алтарным дверям, - темно-вишневые огромные, от потолка до пола, драпри.

Служит наместник Лавры, священноархимандрит Гурий. Сослужат ему восемь или десять иеромонахов.

Молитвенно-трогательно поет мужской хор.

После всенощной службы - акафист перед ракой с мощами святого Сергия, игумена Радонежского.

Часы на клиросе - перед огромным, сверкающим золотом саркофагом раки читает двенадцатилетний мальчик-послушник.

Мальчики в алтаре. Кажется, двое из них ссорятся между собой. Физиономии у них не монастырские, задорные, - такие деревенские рожицы часто видишь среди учеников-ремесленников.

Напевы прелестные, монастырские.

За ектеньей иеродиакон возглашает молитву за "братию святой обители сей".

Не достояв акафиста, выхожу из храма в монастырский сад.

В саду тишина. Белеет в темноте огромный куб четырехфронтонного собора. Огромные деревья, огромные сугробы, как и все здесь огромное, прочное, на века сделанное.

Хрустально-нежно и на морозе как-то особенно звонко и витиевато вызванивают часы на соборной колокольне.

Стены в Лавре толщины непробиваемой. Арки двух ворот, через которые попадаешь в обитель, длинны, как туннели. Идешь под ними и плечами чувствуешь их белокаменную прочность и монолитность. Такие стены называли в древности столпостенами.

Город после Лавры оглушает своей суетностью и шумом, хотя и здесь, конечно, провинциально тихо и безлюдно.

Старинная площадь - с ее лабазами, складами и торговыми рядами сказочна и при электрическом освещении.

Искусственный накат шоссейной дороги идет в гору. За парапетом ее внизу - светится электрический шар ресторана "Волох". У входа автомобиль с британским флажком на радиаторе.

На площади - ларьки. Торгуют мороженым (это на двадцатиградусном-то морозе!), водкой, пивом...

Скрипит снег под ногами. Бегут санки. Идут с поезда люди - с портфелями, с авоськами...

* * *

Как славно пишут, бывает, наши газетчики. Токийский корреспондент большой московской газеты сообщает (в номере от 26.I.47):

"В весьма разбухших штатах демобилизационной палаты нашло себе приют ПЕРЕОДЕВШЕЕСЯ в гражданскую одежду большое КОЛИЧЕСТВО японских офицеров"...

* * *

К нашумевшей басне Михалкова "Лиса и Бобер" кто-то придумал концовку:

Чтоб не было тебе такого лиха,

Имей свою жену, но не бросай бобриху.

* * *

В самые трудные для Советского государства дни - в пиковые часы гражданской войны и интервенции - территории, находившаяся под контролем Москвы, сократилась до одной шестнадцатой всей площади России.

* * *

"Не потрафляй, даже если ты можешь рассчитывать на восемнадцать изданий".

Саша Черный

* * *

Реплика пьяного, которого волокут в милицию:

– За что??! Товарищ милиционер, за что?! Я честно пил пиво... а тут...

* * *

"Катя".

Клим Федотыч носил сибирку - длинный сюртук, ниже колен ("вакурат где голенища кончаются").

* * *

– За грудь, за пельки ухватился. "Стреляй!" - кричит.

* * *

Эпиграф к "Кате" (к той главе, где Ваня отказывается пить за здоровье государя-императора):

"...Хотя шел он сражаться против стороны, которой сочувствовал, однако невозможно было заставить его пить за успех дела, которому он не сочувствовал".

Г.Филдинг{488}. "Том Джонс"

* * *

– Ты вдова. Тебе легко. Куда захотела, туда и полетела.

* * *

Летом и под осень сорок седьмого года ходили по Руси поезда, прозванные в народе "веселыми". На таком поезде приехали из Краснокамска в Москву Ирина Большая и Иринка Маленькая. Платформа без навесов. Черепаший шаг. А на больших станциях по радио объявляют:

– Поезд номер пятьсот один, Веселый, отправляется с четвертой платформы. Повторяю...