А вот его стихи "В Булонском лесу":

...Жестянка мокрой жести

Сверкнула под кустом.

То есть консервная банка, следы мещанского пикника. Сколько яда было бы пролито на эту ржавую банку из-под килек, если бы стихи назывались "В Екатерингофе" или "На Островах" и если бы помечены они были не 1930-м, а 1908-м, скажем, годом!

А тут:

Ну, что ж, тут были люди,

А людям надо есть

В зеленом этом чуде

Пускай цветет и жесть...

* * *

Хорошенькая восьмилетняя девочка говорит захлебываясь, пуская пузыри.

* * *

В интеллигентной семье дети положили в карман пальто нелюбимого, надоевшего им гостя записку:

"Незваный гость хуже татарина".

Он не перестал ходить. Может быть, не знал, в каком доме опущена записка.

* * *

Сознательные девочки написали мелом на дверях квартиры подруги:

"Ни открывайти Нине у ние восем двоек".

* * *

Стиль дома Смирновых-Халтуриных. Веру Васильевну Ваня называет "мадам". Она его - "Халтурин" ("Халтурин, не пора ли обедать?"). Вова называет отца "отцом", да еще на древнерусский лад.

"Отче, вы пойдете на французскую выставку?"

"Отче, вы не брали моего Вальтера Скотта?"

* * *

Иринка Карасева, московская жительница трех лет от роду, из служащих, свободная от каких-либо церковных или провинциальных, диалектных влияний, говорит вместо "руки" и "ноги":

– Руци и нози.

Свидетельствую. Сам слышал.

* * *

Маленькая девочка мечтает, когда вырастет, сделаться продавщицей соленых огурцов. Именно почему-то соленых.

1947

Ишь ты какой испанский дворянин! Дон Сезар де Базар!..

* * *

Читаю страшную книгу Г.Смита об атомной бомбе. Особенно страшно и отвратительно звучат те строки, где он жалуется, что "ничего не осталось делать, как работать над атомной бомбой в нашей стране. Вначале многие ученые могли надеяться и надеялись на то, что появится на свет какой-то принцип, согласно которому атомная бомба по существу невозможна. Эта надежда постепенно исчезла".

Прелестных вершин достигла наша цивилизация! Надеялись, что не откроют, не изобретут как-нибудь, а все-таки изобрели, открыли... (стр. 235).

* * *

Совсем ужасно выглядит в книге Смита описание первого испытания атомной (или, как он тут ее называет, - космической) бомбы.

"Работа шла под вспышки молнии и под раскаты грома..."

"Все находившиеся в контрольном помещении, включая д-ра Оппенгеймера и ген. Фаррела, затаили дыхание и молились со всей напряженностью момента..."

* * *

Боже мой, что же остается человечеству, кроме космического, глобального самоубийства?!! Разве не подлинное безумие вот эти слова Смита:

"Можно сказать наверняка, что большинство присутствующих молилось, и молилось более горячо, чем когда бы то ни было раньше. Если взрыв удастся, это будет оправданием нескольких лет интенсивного труда десятков тысяч людей".

* * *

Про N говорят, что он был исключен из Союза русского народа - за правый уклон в вопросах антисемитизма.

* * *

Ленинградская запись. Что ели ленинградцы пять лет назад? По официальным данным (выставка "Героическая оборона Ленинграда"): хвоя, пузыри сухие (заменитель мяса), альбумин технический, кишки соленые, целлюлоза (фабрика-кухня Кировского района выпустила 1000000 блюд из целлюлозы), мездра, челна (технические отходы после убоя рогатого скота), клей, жмыхи всех видов...

К этому могу добавить подошвенную кожу, всякого рода лекарственные травы... И тем и другим сам кормился.

* * *

У ларька, где торгуют квасом, конфетами и ватрушками.

Покупательница - продавцу:

– Вы что же мне так отвечаете, будто у вас гвоздь в сапоге? Вы должны улыбаться покупателю!..

Продавец делает страшную гримасу:

– Пожалуйста...

– Ты смеешься, подлец? С тобой покупатель разговаривает, а ты смеешься!..

* * *

26 января ездил в Загорск. Выехать удалось только к вечеру, на поезде 15.30. Подходил к Лавре уже в сумерках. Морозец под двадцать градусов. Все в инее. Под ногами как-то особенно похрустывает снежок, как хрустит он только в старых русских городах - в Новгороде, в Руссе и вот здесь - в бывшем Сергиевом посаде.

На площади, по случаю выборов, говорило радио. Когда я входил в лаврские ворота, диктор объявил:

– Говорит Ленинград.

Счел это за доброе предзнаменование.

Лавру осмотрел бегло.

Стоял за всенощной в огромном монастырском храме. Большой квадратный зал (корабль?), совершенно голый. Икон нет (не считая фресок). В конце зала - арка, за ней - мерцание свечей, блеск золота, электрическая люстра, пение монашеского хора.

У входа - налево свечной ящик. За ним два монаха: седой, высокий, благообразный, интеллигентный и - худенький, молодой еще, лет под сорок. Направо от входа - в самом углу, в нише - черный монах и мальчик-послушник: тонкое с девичьим румянцем лицо, каштановые кудри... Черный кожаный кушак препоясывает его отроческие чресла. Что-то нестеровское в этой паре. Крестятся истово, кланяются в пояс.