– Я знаю, кто это сделал!
– в бешенстве кричит Корнилов, лаская свою собаку.
– Бим, Бимчик, родной... А, Федерсон!

Федерсон - в дверях. Как всегда, невозмутимый.

– В чем дело?
– говорит механик.
– Когда у меня случается обруб на ответственной магистрали, я накладываю асбестовый манжет. И машина, мой дорогой, работает дальше!

– Это ваш трюмный Бирюков отомстил мне на собаке...

В разговор вступает мичман Носков:

– Трюмный матрос Бирюков неотлучно был у насоса, а топор на крейсере только один... для рубки мяса! На камбузе.

Звонок на камбуз. Коки клянутся, что топор на месте и об собачий хвост они его не поганили. Коки заняты, идет раздача обеда, фельдфебели уже потащили ендовы с вином. Навстречу казенному вину проносят в душевую убитых с катера. Мертвецы завернуты плотно, словно их где-то украли и теперь ищут место, чтобы получше спрятать. Зато возле ендов всегда веселье. Здесь тебе чарку нальют. Хоть земля тресни, а чарку матрос получит. Год за годом, день за днем - чарочка за чарочкой, так и плывет служба, пока бочек десять не выдуешь. И тогда без чарки уже не можешь - будто червяк в тебе сидит, требует, сосет...

Вино всегда во власти боцманматов, и фельдфебель Скок бережно, словно икону, водружает ендову на палубе:

– Не напирай! Осади! Успеешь свое выжрать... Господин Труш, извольте выпить за наше здоровье.

Власий Труш успевает хватить две сразу, одну за другой, и передает стаканчик кондуктору Самокину:

– Держи, хвороба секретная!

Самокин - интеллигенция: не офицер и не матрос. Живет рядом с салоном, а за чарочкой и жратвой к матросам бегает. Хлоп!
– и нет ее родимой. И вытирает лихие усищи.

– Не смаковать, - волнуется Скок.
– Тебе тут не трактир с барышней, чтобы губами шлепать. Пей и отчаливай!

Скок по "колдунчику" ревностно следит за выдачей.

– Пивинский, куды лезешь? Ты лишен чарки на сегодня...

– За что-о-о?
– ревет тот, совсем уже ошалевший.

– Спроси у старшого. Я-то при чем? Павлухин, тебе по приказу командира пить, пока пузо не лопнет. Ну а ежели лопнет, то наплевать - под бушлатом не видать!

Павлухин хлопает первую залпом и тут замечает жадно устремленные на него глаза Пивинского.

– Браток, - жалобно скулит тот, - оставь... глотнуть бы!

Морда - страшная, в синяках, глаз заплыл.

– За дистанцию?
– говорит Павлухин.
– А кто поддал?

– Вальронд, собака... Завел в душ и зубы выполоскал.

Павлухин вдруг наотмашь бьет Пивинского кулаком в ухо:

– Мало дали тебе! Я там, как обезьяна худая, под осколками крутился. И укрыться - одна бескозырка! Рубил дистанцию на калибр. А ты, паскуда, гробил нам все... На еще! Утрись!

Их разняли, и Павлухин (он был щедрый, широкий парень) повернулся к Скоку:

– Ендовый, плесни ему за меня! Мне не надо, а ему - прямо в его поганую скважину... Как же, понимаю: башка трещит...

В руке фельдфебеля пузатая чарка из серебра.

– Зальешь обиду? Или отвернешься, шпана гордая? Отвернувшись от матросов, Пивинский заливает обиду павлухинской же чаркой. У этого человека давно уж нет ни стыда, ни совести. Он все пропьет и все продаст. А к ендове продирается коллежский советник Анапов в белом чесучовом платье, неотглаженном:

– Голубчики, кто тут из вас с мачты сверзился?

– Я, ваше благородие, - выступает вперед Павлухин.

– Старший приказал мне осмотреть вас. Самым тщательным образом. Не может быть, чтобы вы невредимы остались.

– Повезло, ваше благородие. На тент заиграл! Мальчишкой и не так падал. Однажды со стога сена прямо на вилы сел.

– Нет, вы уж не отговаривайтесь. Прошу в лазарет...

В лазарете лентяй Анапов сразу загрузил Павлухина работой. Установить станцию "Слаби-Арко" - на это нужны и силы и время. Коллежский только командовал, а Павлухин сам для себя собирал рентгеновский аппарат. Ворочал штатив, вставлял по указке врача круксовые трубки, развешивал экран. Под конец взмолился:

– Ваше благородие, да отпустите вы меня...

– Нельзя, мой милый. Приказ. Разденьтесь до пояса, так. Я гашу свет... Внимание, поднимите руку... эту! Дышите...

В мерцающем зеленоватом свете ожил перед Павлухиным человеческий скелет. Темно, таинственно...

– Ваше благородие, не мучайте... На что я вам?

Все было понятно: и высота марса, и свист осколков и даже шлепок о палубу. Но тут... Что-то, жужжало в темноте, и выступали из мрака его ребра и кости. Павлухин двигал свой собственный скелет, и что-то трепыхалось под самыми ребрами.