Рука, вздернутая для приветствия, слегка дрожит. Боже мой! Как давно не было... всего вот этого!

* * *

Белая полярная ночь - с движением поезда на юг - медленно отступала. За Петрозаводском уже висли серенькие сумерки. На обнищавших станциях тяжело вздыхал паровоз.

Власий Труш проснулся в Лодейном Поле.

– Эй, - позвал сцепщика, - в Питере-то когда будем?

– К вечеру.

– Чего так поздно?

– А ныне поезда скоро не бегают. И на том спасибо...

Вышла на перрон баба и пригорюнилась.

– Служивый, - сказала Трушу, - не продашь ли чего?

– Эво! А чего надобно?

– Хлебца бы... Третий дён не жрамши сидим.

– А что?
– высунулся Труш в окно.
– Разве нет хлеба?

– Откеда хлеб?..
– засморкалась баба в платок.

Душа Труша взыграла от чужого несчастья. И чем ближе приближался поезд к Петрограду, тем все выше и выше взвинчивал он цены на свои ананасы. На станции Званка ощущался настоящий голод. Здесь, в ста четырнадцати верстах от столицы, Труш впервые увидел красные повязки на рукавах путейцев. Это были отряды Красной гвардии, о которой на Мурмане знали лишь понаслышке. Красногвардейцы гурьбой подошли к вагонам третьего класса, где ехали отпускные аскольдовцы, и, ничего не прося, терпеливо стояли, под окнами. Окна разом опустились. Посыпались оттуда буханки хлеба, испеченного накануне в паровой пекарне "Аскольда". Власий Труш наблюдал, как золотыми слитками порхают тяжелые буханки, - и ликовал: "Эка, голод-то! Чего там по пять рублей... Драть так драть. Недаром от самого Сингапуру тащил... Опять же и рыск, дело благородное!"

Боцман ехал во втором классе, почти полупустом, загрузив свое купе ящиками с ананасами. Крепкие мышцы боцмана, отъевшегося на казенных харчах, играли заранее - скоро он будет сгружать ящики на перрон...

И вот завечерело над далями, паровоз неторопливо втянул вагоны под закопченные своды вокзала.

Пассажиры гуртом повалили на платформы: матросы - чемодан на плечо убежали, радуясь, свистя и подпрыгивая. Издалека было видно, что на развороте турникета патруль задержал каперанга Ветлинского. Власий Труш вытянул шею, всматриваясь в сутолоку вокзала: что будет? Командир "Аскольда" о чем-то долго спорил, потом зажал портфель между колен, и патруль тут же спорол ему с плеч погоны, сорвал с фуражки кокарду; после чего турникет закрутился дальше.

Боцман сгрузил на перрон ящики с броскими английскими надписями. На заплеванных досках платформы эти ящики расцветали, словно праздничный подарок ко Христову деньку. Устал.

– Фу, - сказал, отдыхиваясь.
– Ломового бы теперича... Выбил бушлат об стенку - шлеп-шлеп; сорвал погоны с него - от греха подальше; присел на ящики. Тут его окружили. С красными повязками на рукавах пальтишек. Видать, рабочие.

– Знатно, - сказал один, присматриваясь.
– Вот это, я понимаю, упаковочка... Эй, флотский! Кажи бумагу.

Власий Труш бесстрастно развернул отпускную. Прочли. Вернули. Пока ничего. Подкатился тут и солдат в обмотках.

– Что в эшелоне?
– полюбопытствовал.

– Техника, - не мигнул Труш, отвечая.
– Причем иностранная, - добавил.
– У нас такая разве бывает?

– Всякая бывает, - усмехнулся один рабочий.

– А это секретная, - отвечал Труш.
– Для дальних прицелов.

– Ну вези, - сказал солдат.
– Технике - мое почтение. Особенно, ежели прицел у тебя дальний, так это - милое дело!

Но тут его спросили:

– С мурманского?

– С него самого... с мурманского.

– Зажрались вы там. Вон ряшку-то какую наел: надави - и сок брызнет. А ну, Федя, берись с конца. Сейчас прицел проверим.

Подняли один ящик и грохнули его о перрон - покатились яркие банки, и вмиг их не стало (набежал народец - растащил).

– Стой!
– заметался Труш.
– По какому праву?

– Спекулянт!
– ответили.
– А право одно: революция! Солдат вспорол ножом одну банку. Лежали там нежные золотистые ломти, благоухая необычно. И растерялся солдат:

– Это что же за дичь така? Видать, вкуснятина?

– Не дичь!
– убивался Труш.
– Эх ты, серость., фрукта!

– Как зовется?

– Ананаса...

Услышав это слово, солдат озверел.

– Буржуй?
– хватался за грудки.
– Ананасу жрешь?

– Не буржуй, а боцман...
– оправдывался Труш.

– Прикидывайся!
– орали из толпы мешочников.
– Сразу видать буржуя... Рази моряки ананасу шамают? Переоделся под флотского.

Труш совсем ошалел. Тянулись к нему отовсюду руки, рвали его на части, с хрустом выдернули пуговицы из бушлата, которым он укрывался от кулаков.

– Растрепать его!
– визжала бабенка в платке.
– Зачинай делить... тута же... всем, по совести!

– Товарищи! Граждане!
– взывал Труш, отбиваясь.
– А ежели я болен? Ежели я не могу? Ежели мне доктор велел? Это как же получается? Выходит, буржую можно, а простому человеку нельзя?

Красногвардейцы уже таскали ящики на ломового извозчика. Грузили. Солдат ткнул боцмана штыком под лопатку - больно:

– Следуй...

Привели на Выборгскую, вслед за телегой. Там, в узкой прокуренной комнате, сидел человек, и жиденький галстук его был завит на шее веревочкой. Тяжело он поднял глаза, красные от недосыпа, как фонари.