Ламберт-Херри сидел на стуле против “Всадников”, сложив руки на коленях.

И совсем не был похож на свою фотографию в “Вестнике”. Нет, черты лица были теми, но живого Лам-берта-Херри сжирал какой-то внутренний огонь. Да и сам он казался лишь необязательным придатком к глазам. Глаза — вот что было главное в Херри-Ламберте. Никогда еще я не видела таких фанатично горящих глаз.

Чтобы хоть как-то привлечь его внимание, я уронила книгу В. В. Филатова “Реставрация настенной масляной живописи”, которая лежала тут же, на журнальном столике.

Никакой реакции. Ламберт-Херри даже не шелохнулся.

Тогда, осмелев, я подошла к нему и несколько раз щелкнула пальцами у него над ухом. Тот же эффект. Глаза, сообразила я, фанатично горящие глаза, вот на что надо воздействовать. И провела ладонью у него перед лицом. Это возымело действие. Ламберт-Херри Якобе вздрогнул и воззрился на меня.

— Good day, — поздоровалась я.

— Divine painting [15] !, — едва шевеля губами, произнес он.

Это был совершенно неподъемный для меня английский, так что для дальнейших разговоров нужно привлекать Бергмана, который вполне сносно болтает и в состоянии отличить бук от пляжа [16] . Пока Ванька вел светскую беседу с Ламбертом-Херри, я не отрываясь смотрела на него. Стерильное, лишенное всяких пороков лицо, как будто взятое напрокат из обожаемого им пятнадцатого века. Волосы, слишком темные для голландца, и кожа — слишком светлая. И глаза…

Тебя можно полюбить за одни глаза, взрослый мальчик, Херри-бой, жаль только, что они не видят ничего, кроме Лукаса Устрицы. Так, пожалуй, я и буду звать тебя, — Херри-бой.

Что-то в разговоре с ним, должно быть, взволновало Ваньку, во всяком случае, он отвел нас в сторону и жарко зашептал:

— Парень не совсем уверен, но говорит, что это скорее всего левая створка триптиха. А центральная доска находится у него, в музее, в Мертвом городе Остреа…

— Мертвый город, мертвый город… Мне все говорят о мертвом городе! Что это такое? — спросила я.

— Его не существует с 1499 года, когда произошло крупнейшее наводнение. Мертвый город — место, где Лукаса Устрицу последний раз видели живым. Он проработал там около года и, судя по всему, погиб вместе с остальными жителями во время наводнения. Во всяком случае, после 1499-го сведений об Устрице не существует. А картина, которая хранится в Мертвом городе, — одна из последних его вещей. Если не последняя.

— Мило, — только и смогла выговорить я. — Что еще он тебе рассказал?

— В основном причитал. Он понимает, что “Всадники” стоят баснословные деньги, но истина в искусстве всегда стоит дороже. Если бы их нынешний владелец, — Ванька кивнул на Снегиря, — проявил бы жест доброй воли… Если бы…

— Он что, хочет, чтобы мы подарили ему картину? И снабдили ее дарственной надписью? — Снегирь иронически хмыкнул и метнул уничижительный взгляд на голландца.

— Не совсем так… Он готов выложить определенную сумму. Конечно, она будет значительно ниже рыночной… Своих денег он не имеет, но существует фонд Остреа.

— Сколько? — тоном нижегородского купчика спросил Снегирь. — Сколько реально он может предложить сейчас?

Ванька подошел к голландцу и о чем-то деликатно прошептал ему на ухо. Лицо Херри-боя исказила мука; очевидно, сумма, которой он располагал, была смехотворной.

— Триста тысяч долларов. Фонд может собрать их в течение полугода. Есть еще надежда на добровольные пожертвования.

— Дохлый номер, — Снегирь демонстративно потянулся. — Скажи ему, что это несерьезно. И несолидно по меньшей мере.

— Сам и скажи, — неожиданно окрысился Ванька. Судя по всему, он был на стороне Херри-боя.

— Миллион и сразу. Плюс некоторая сумма за национальный престиж, — потерявший чувство реальности Снегирь был непримирим. — Картинка того стоит.

Голландец, втянув голову в плечи, ожидал нашего приговора. Он был таким трогательным, что я решила подсластить пилюлю:

— Ты можешь намекнуть, что мы ждем его на аукционе. Что, возможно, ему повезет, — бедняжка Херри-бой, у тебя нет никаких шансов.

Херри-бой и сам понимал это. Когда Ванька перевел ему пожелание владельца, он судорожно сомкнул и разомкнул губы. И снова уставился на картину. Только она интересовала его. Не отрывая взгляда от “Всадников”, он попросил сфотографировать картину.

— Это можно. Скажи, что мы нарушаем правила, но ради высокого голландского гостя и крупного специалиста….

Крупный специалист метнулся в предбанник Ванькиной мастерской и приволок огромную сумку с аппаратурой. Полчаса ушло на то, чтобы установить крошечные софиты, сама же съемка заняла больше часа.

Херри-бой никак не мог расстаться с картиной, это было видно невооруженным глазом. Сфотографировав ее во всех ракурсах, он приступил к съемкам деталей, он как будто раздевал ее и снова одевал. Похоже, что именно она становилась лицом молельного дома Лукаса ван Остреа.

— Не нравится мне этот голландец, — сказал Снегирь, от скуки выдувший уже три кружки чая и подкрепившийся китайской лапшой. — Бродит вокруг картины, как хохол вокруг сала. Как бы не спер…

Я тотчас же усовестила Лавруху: я понимала интерес к “Всадникам” несчастного Херри-боя. Он был помешан на Лукасе ван Остреа, ничем другим его патологическую тягу к доске объяснить было невозможно. Странно, что он до сих пор жив.