Мобилизовав свой английский, я решилась спросить о странностях, которые несут в себе картины Лукаса.

— Скажите, Херри, я могу называть вас Херри?.. Скажите, Херри, правда ли, что картины Устрицы мстят людям, ими обладающим? Влюбляют их в себя и доводят до смерти?

— О, это всего лишь легенда, милая Катрин, всего лишь легенда… Но в его вещи люди действительно влюбляются, самым мистическим образом, — влюбляются в то, чего нет даже на полотне… Это правда. В этом смысле Лукас ван Остреа самый эротический художник в истории. В его картинах, тех немногих, что дошли до нас, живописуется зло. А зло всегда эротично.

Зло всегда эротично.

Не в бровь, а в глаз, Херри-бой. Фартовый вор, подонок и ублюдок Быкадоров был очень эротичен.

…Нам удалось выдавить Херри-боя из мастерской только через три часа. Он цеплялся за поводы и предметы, уделил даже некоторое внимание реставраторской деятельности Бергмана — и только потому, что ему не хотелось расставаться с картиной. В том, что он останется в Питере до аукциона, я не сомневалась ни секунды.

Аукцион был назначен на одиннадцатое августа.

Эту дату я не забуду никогда. До сих пор картина не доставляла нам никаких неприятностей: смерть Аркадия Аркадьевича и последующая за ней смерть Быкадорова, а также временное помешательство младшего Гольтмана и булавочные уколы капитана Марича в расчет не шли. Мы провели со “Всадниками” больше месяца и за это время не заметили никаких отклонений — ни в здоровье, ни в психике.

За несколько дней до начала аукциона, когда “Всадники” были благополучно помещены в хранилище одного из банков, обстановка начала накаляться. Снегиря, как владельца картины, осаждала толпа желающих провести предварительные переговоры о покупке: засланные казачки обрывали телефоны и толпились у дверей галереи. Я выслушала в свой адрес такое количество комплиментов, какого, наверное, не удостаивались покойные Мэрилин Монро, Жаклин Кеннеди и принцесса Диана, вместе взятые. Снегирь надоумил меня эти комплименты записывать и присуждать недельный приз самым изощренным из них. Но и я, и вошедший в роль хозяина Снегирь были непреклонны: встретимся на аукционе, господа хорошие. Несколько дней я провела с Херри-боем. Он оказался неважным собеседником: о чем бы ни говорили, беседа непременно сползала к Лукасу Устрице. Красоты Петербурга совсем не тронули его. Оживление вызвал лишь ничем не примечательный замызганный домишко с башней на углу Пятнадцатой линии и Малого проспекта. Он напомнил милый сердцу Херри-боя дом в Мертвом городе Остреа, только этажность не совпадала. В такой же башне, на втором этаже рыбной лавки, по преданию, снимал комнаты под мастерские Лукас ван Остреа. Взволнованный Херри-бой отирался вокруг него полчаса, пока я, не без удовольствия, сообщила голландцу, что до революции под изящной башенкой располагался публичный дом.

Херри-бой страшно покраснел: было видно, что никаких дел с женщинами он не имеет — даже с публичными.

Кроме того, Херри-бой оказался довольно прижимист, самое большее, что я могла из него выдоить — посещение “Макдоналдса” с обязательной лекцией к кока-коле. Лекция была прочитана в свойственной Херри-бою заунывно-патетической манере и сводилась к тому, что картины должны жить в странах, в которых были написаны. Только так можно сохранить экологию этих стран. Так и не дождавшись от Херри-боя обещанного чизбургера, я посоветовала ему обратиться с такой революционной идеей в местное отделение “Гринписа”.

А за три дня до аукциона появился человек, который заставил меня напрочь забыть и о Херри-бое, и о “Всадниках”, и обо всем остальном.

Человека звали Алексей Титов.

Он подъехал к галерее на роскошном представительском “Мерседесе” с двумя джипами охраны. Я даже струхнула, когда дюжие молодчики оккупировали галерею. Но вместо слов: “Это ограбление. Всем лечь на пол”, их главарь, низкорослый сухонький азиат, произнес тривиальное: “Добрый день”. После этого появился сам Алексей Титов, милый молодой человек с лицом проектировщика финансовых пирамид. И тем не менее это лицо показалось мне смутно знакомым.

— Добрый день, — продублировал он свою собственную охрану. — Где она?

— Кто? — опешила я.

— Картина, которую вы продаете. Говорят, она стоит бешеных денег.

— Таких бешеных, что ни один противостолбнячный укол вам не поможет, — я терпеть не могла финансовые пирамиды, моя родная тетка пала их жертвой перед самой смертью.

Милый молодой человек посмотрел на меня с одобрением.

— А вы забавная штучка, как я посмотрю, — сыто хохотнул он. — Давайте знакомиться. Меня зовут Алексей Титов. Вам что-нибудь говорит это имя?

— Космонавт, что ли?

— Космонавта звали Герман, — терпеливо пояснил Титов. — А меня зовут Алексей Алексеевич. Хочу купить у вас картину.

— Аукцион будет через два дня.

— Никаких аукционов. Беру не глядя.

— Вы коллекционер? — это был праздный вопрос: даже пуговицы на пиджаке выдавали в нем нувориша, поднявшегося в 1991 году на поставках цитрусовых.

— Возможно.

Все ясно, если ты что-то и коллекционируешь, так это не праведные денежки и заказы на устранение конкурентов.

— Боюсь, наша картина вам не по карману, — подначила я Титова, не подозревая, что наношу ему личное оскорбление.

— Сколько?

— Миллион двести долларов, — зажмурившись, выпалила я: Лавруха бы мной гордился.

— Вам чек или наличные? — осведомился чертов нувориш.

— Миллион двести — это начальная цена. Возможно, кто-то предложит больше.

— А вы сами что предложите?

— Могу предложить кофе, — ляпнула я. — Растворимый.

— Валяйте растворимый, — он посмотрел на меня с интересом.