– Давай тяпнем.

Я замялся, покраснел - она и в темноте заметила.

– Ты что, не любишь?

– Не знаю. Не пробовал.

– Вот те раз. Связался черт с младенцем.
– Наталья нашла в ящике буфета штопор, открыла бутылку и налила в хрустальные тонкие рюмки черный густой напиток. От малаги пахло летом, изюмом и, может быть, розой.
– За тебя, - сказала она.
– Обе твои идеи оказались удачными.

– За девочек, - сказал я.

– Это и есть за них.
– Наталья коленом шевельнула дверцу буфета. Теперь я кум королю, сват министру и дочки мои с приданым. Душа у меня теперь поет, а сама я загорелая блондинка с ногой и бюстом. А на бомбы ихние я чихала.

Радио объявило отбой воздушной тревоги. Сигнала тревоги мы с Натальей не слышали.

Я выпил вино, как лекарство, на одном вздохе. Оно было сладким, жгучим и отдавало слегка жженым сахаром - так мне тогда показалось.

– Понравилось?
– спросила Наталья.

– Вроде.

Наталья подошла к теткиной деревянной кровати, сдернула с нее покрывало, бросила его на диван, затем так же рывком раскрыла постель. Стянула через голову рубашку с рюшами, подошла ко мне и положила мою вялую от робости руку себе на грудь.

Она не была тощей, как казалось, - тело у нее было эластичным, спешащим навстречу руке.

– Так и умрешь, не попробовав ни вина и ничего, - прошептала она. Ты хоть целовался когда-нибудь?

Мы уснули в теткиной постели. Но чуть рассвело, перешли в Натальину комнату. Наталья взяла с собой манной крупы и сахару.

На завтрак мы ели сладкую манную кашу. Посередине стола сверкало хрустальное яйцо.

Девочки рассказывали, что во сне они видели май - они плавали, как рыбы, и ныряли.

– Что-то мне не нравится, когда дети во сне плавают, как рыбы, сказала Наталья. Пошла проверить постель своих дочек. Девочки надулись, и замолчали, и придвинули хрустальное яйцо к себе.

– Спасибо. Я пошел, - сказал я.
– Пора. Трамвай сейчас редко ходит.

Трамвай действительно ходил редко. Набитый людьми, обвешанный людьми со всех сторон.

Я устроился на колбасе.

Я знал, что ни Наталью, ни ее девочек я больше не увижу. Мне мешал теткин буфет, как у всякой доброй хозяйки набитый бакалейным товаром, консервами - даже визигой. Вернее будет сказать, не "мешал" - стоял непреодолимой стеной. Мне казалось, Наталья подумает - я не к ней пришел и не к девочкам, а к буфету. Даже если она и не подумает, я сам так подумаю.

Утро было морозным, искристым. Перламутровый туман готовился стать снегом.

Я пришел к Писателю Пе за бумагой.

Писатель Пе с каким-то спортивным мужчиной пил пиво на кухне.

– Ардальон, муж Авроры, - представил мужчину Писатель.
– Посмотри, какие у него кулаки. Он говорит, что именно мы с тобой за весь мировой бардак в ответе.

Ардальон упруго вскочил.

– Да, вы - прошедшие войну. Вам понравилось медали получать. Мешок медалей! Вагон медалей!

– Ну Ардальон, - сказал Писатель Пе.
– Ну ты даешь.

– Я у одного поэта прочитал, что в усталой совести вызревает мудрость, - продолжал Ардальон.
– Глупость это. В усталой совести вызревает трусость. Само словосочетание "усталая совесть" безнравственно. Совесть, как сердце, уставать не имеет права. Возможна метафора, когда совесть сама говорит: "Я устала быть чистой". Но это, я бы сказал, к современной ситуации и к современной прозе отношения не имеет, это, я бы сказал, из старинной классики.

Ардальон стремительно выскочил из квартиры - Писатель Пе изготовился его бить бидоном.

– Нужно сказать Авроре, чтобы на развод подавала. Выскакивает за кого попало, а ты выслушивай...

Кто-то засмеялся мелко:

– Что, получили, воины? Вот вам и ваша совесть.

– Это Аделаида. Тоже хороша. Я с ней на пляже познакомился, в Пицунде...

– Замри, Аделаида, - сказал Писатель Пе.
– Ну что ты знаешь о совести? Совесть - это предощущение Бога, эхо благовеста в нашей душе. А откуда оно у тебя может взяться, у тебя же нет богов, только кумиры. И ты предощущаешь только шмотки...

– А ты что вспенился?
– этот вопрос был обращен ко мне.
– Ты за бумагой? На бумагу. Бери. Порти ее.
– Писатель Пе дал мне тяжелую пачку бумаги, уселся в кресло и укусил себя за колено, он любит так сидеть, оскалившись.
– Безлошадники - это не значит безсребреники. Нам кровушки попортили и те и те. Как у тебя с грыжей?

– Нету.

– Ну и радуйся. У других она есть.

Я принес домой печурку из хорошего листового железа - полусталка, который шел на кузова.

Печурка сразу сузила круг моей жизни, и без того комнатный, до тех пределов, куда распространялось ее тепло. И я подумал, что должен сходить к бабушке, к тете Вале - Колиной мачехе и, конечно, к Марату Дянкину. Наверно, в последний раз. Собственно, это "в последний раз" я не произносил даже мысленно, но "сходить" приобретало в моей душе прощальный оттенок.