Слова ударили Джун, как булыжник в рёбра. После всего, что она сделала для искусства, она, которая волновалась его волнениями, нянчилась с его «несчастненькими»! Она подыскивала нужные слова, когда раскрылась дверь, и горничная-австрийка зашептала:

– К вам молодая леди, gnadiges Fraulein [59] .

– Где она?

– В столовой.

Джун бросила взгляд на Бориса Струмоловского, на Ханну Хобди, на Джимми Португала и, ничего не сказав, вышла, очень далёкая от душевного равновесия. Войдя в столовую, она увидала, что молодая леди – не кто иная, как Флёр. Девушка выглядела прелестной, хоть и была бледна. В этот час разочарования «несчастненькая» из её собственного племени была желанным гостем для Джун, инстинктивно тянувшейся всегда к гомеопатическим средствам.

Флёр пришла, конечно, из-за Джона, а если и нет, то чтобы выведать что-нибудь от неё. И Джун почувствовала в это мгновение, что помогать кому-нибудь – единственно сносное занятие.

– Итак, вы вспомнили моё приглашение, – начала она.

– Да, какой славный, уютный домик! Но, пожалуйста, гоните меня прочь, если у вас гости.

– И не подумаю, – ответила Джун. – Пусть поварятся немного в собственном соку. Вы пришли из-за Джона?

– Вы сказали тогда, что, по-вашему, от нас не следует скрывать. Ну вот, я узнала.

– О! – сказала Джун. – Некрасивая история, правда?

Они стояли друг против друга, разделённые маленьким непокрытым столом, за которым Джун обычно обедала. В вазе на столе стоял большой букет исландских маков; девушка подняла руку и затянутым в замшу пальцем притронулась к лепестку. Её новомодное затейливое платье с оборками на боках и узкое в коленях неожиданно понравилось Джун – очаровательный цвет, тёмно-голубой, как лён.

«Просится на холст», – подумала Джун. Её маленькая комната с выбеленными стенами, с полом и камином из старинного розового изразца и с решёткой на окне, в которое солнце бросало свой последний свет, никогда не казалась такой прелестной, как сейчас, когда её украсила фигура девушки с молочно-белым, слегка нахмуренным лицом. Джун неожиданно остро вспомнила, как была миловидна она сама в те давние дни, когда её сердце было отдано Филипу Босини, мёртвому возлюбленному, который отступился от неё, чтобы разорвать навсегда зависимость Ирэн от отца этой девушки. Флёр и об этом узнала?

– Ну, – сказала она, – как же вы намерены поступить? Прошло несколько секунд, прежде чем Флёр ответила.

– Я не хочу, чтобы Джон страдал. Я должна увидеть его ещё раз и положить этому конец.

– Вы намерены положить конец?

– Что мне ещё остаётся делать?

Девушка вдруг показалась Джун нестерпимо безжизненной.

– Вы, полагаю, правы, – пробормотала она. – Я знаю, что так же думает и мой отец; но… я никогда не поступила бы так сама. Я не могу сдаваться без борьбы.

Какая она осторожная и уравновешенная, эта девушка, как бесстрастно звучит её голос!

– Все, понятно, думают, что я влюблена.

– А разве нет?

Флёр пожала плечами. «Я должна была знать заранее, – подумала Джун. Она дочь Сомса – рыба! Хотя он…»

– Чего же вы хотите от меня? – спросила она с некоторой брезгливостью.

– Нельзя ли мне увидеться здесь завтра с Джоном, когда он поедет к Холли? Он придёт, если вы черкнёте ему сегодня несколько слов. А после вы, может быть, успокоили бы их там, в Робин-Хилле, что всё кончено и что им незачем рассказывать Джону о его матери?

– Хорошо! – сказала коротко Джун. – Я сейчас напишу, и вы можете сами опустить письмо. Завтра, в половине третьего. Меня не будет дома.

Она села к маленькому письменному столу в углу комнаты. Когда она обернулась, кончив письмо, Флёр всё ещё стояла, перебирая замшевыми пальцами маки.

Джун запечатала конверт.

– Вот, возьмите. Если вы не влюблены, тогда, конечно, не о чём больше говорить. Такое уж Джону счастье.

Флёр взяла письмо.

– Я страшно вам благодарна.

«Хладнокровная особа, – подумала Джун. – Джон, сын её отца, любит и нелюбим – и кем? – дочерью Сомса. Какое унижение!»

– Это все?

Флёр кивнула головой; оборки её колебались и трепетали, когда она шла, покачиваясь, к двери.

– До свидания!

– До свидания… модная куколка, – пробормотала Джун, закрывая дверь. «Ну и семейка!» И она зашагала обратно в ателье.

Борис Струмоловский молчал, похожий на – Христа, а Джимми Португал разносил всех и каждого, за исключением группы, которую представлял в печати его «Неоартист». В числе осуждённых был Эрик Коббли и ещё несколько гениев, которые в то или иное время занимали первое место в репертуаре Джун, пользовались её помощью и преклонением. С чувством отвращения и пустоты она отошла к окну, чтобы ветер с реки унёс звучавшие в ушах скрипучие слова.

Но когда Джимми Португал кончил наконец и ушёл с Ханной Хобди, она села и добрых полчаса утешала Бориса Струмоловского, обещая ему по меньшей мере месяц американского счастья, так что он удалился, сохранив в полном порядке свой золотой ореол. «А всё-таки, – думала Джун, – Борис удивительный человек».

Понять, что ты один против всех, значит (для некоторых натур) освободиться от морального гнёта. Флёр не испытывала угрызений совести, когда вышла из дома Джун. Прочитав осуждение и досаду в синих глазах своей маленькой родственницы, она почувствовала радость, что одурачила её. Она презирала Джун за то, что старая идеалистка не разгадала её истинных целей.