Чувство это было и прежде ему знакомо - но теперь оно не подходило как-то к месту, и он не мог определить его. Такое чувство бывает у людей беспокойных и нервных, и чаще всего оно является где-нибудь в автомобиле или самолете, там, где человек теряет над собою власть и видит ясно, что кто-то другой, неизвестный ему, управляет им, как бы держит рукой нитку его судьбы. Все его прошлое теряет тогда свой смысл, ибо не в силах повлиять на то, что происходит сейчас, в этот миг, не может ни остановить, ни изменить происходящее. Остается лишь ждать - и именно ожидание томило теперь Протасова.

Не желая дольше смотреть в зал от дверей, он стал пробираться к своему месту, и как раз вовремя: края занавеса уже ползли в разные стороны. Вспыхнули и засияли осветительные лампы, спрятанные за софитом, и озарили сцену. Протасов увидел, что и тут во время антракта совершилась кое-какая перемена.

Клавесин теперь был отодвинут в глубь кулис, и вместо одного стояло три пюпитра с приготовленными стульями и уже развернутыми нотами. Тотчас появились и музыканты - на сей раз откуда-то из глубины сцены. Кроме старика, к рампе вышли еще двое, никому не известные и раньше не показывавшиеся: один со скрипкой, другой с альтом в руках. В лицах их и фигурах мелькало как будто что-то зловещее, по крайней мере, Протасову они не понравились. Оба сохраняли вид особой, чопорной строгости, смотрели вниз и даже, отвечая поклонами на хлопки, не подымали взгляда. Оба они были выше старика и, заняв свои места по сторонам от него, как бы стиснули и затемнили его.

Протасов, однако же, по-прежнему интересовался лишь стариком и не спускал с него глаз. На сцене произошло обычное приготовление, секунд пять или шесть музыканты строили свои инструменты, туда и обратно листали страницы нот, усаживались удобней на стульях - но наконец замерли, взведя кверху смычки, и ожидали только сигнала от старика. Старик, во время всего этого приготовления непрестанно кашлявший и жавший к губам платок (уже другой, свежий, как отметил про себя Протасов), теперь свернул его комом, сунул в карман и, приблизив ко рту флейту, чуть заметно кивнул. Смычки дернулись, ушли вниз и тотчас взлетели, подхватив и помчав уже начатую флейтой тему.

Протасову показалось вдруг, что флейта обрела крылья; еще несколько мгновений он отрешенно следил за тем, как привскакивает и трясет щеками скрипач, сразу утратив свою строгость, как, напротив того, ровно и равнодушно играет альтист, словно меряя движеньем длину смычка - и тут же вслед за тем почувствовал, что эта музыка тянет вверх и его самого, Протасова - как если бы было душно и сквозь эту духоту нужно было дотянуться до отдушины, до форточки, и разом сбросить с себя онеменье. Боль - и не только боль, но все общее с нею оставалось внизу, обессмысливалось и уходило прочь. Непонимающими глазами следил Протасов за стариком, чувствуя, что безумное восхождение только еще в начале, что путь еще весь впереди - но тотчас осознал и то, что близка уже и вершина, что еще порыв, дрожание звука, еще - и верх! И когда внезапная тишина, как ком, оборвала вдруг музыку, Протасов, может быть, из первых вскочил на ноги уже сознавая все, но не смея верить. И в то время как старик, наклонившись вперед и страшно выпучив глаза, хватался за горло, перепуганные музыканты, откинув смычки, держали его, не давая упасть, а его кашель, перестав быть кашлем, превратился в едва слышное омерзительное клокотание и хрип, - в это время в тишине по сцене катилась, дребезжа, флейта, и казалось, что это сотни нотных шариков просыпались с листов партитуры и теперь катятся и дребезжат.

Не помня себя, вырвался Протасов вон из ряда и почти бегом, не оглядываясь, устремился к выходу. Он слышал еще, как всполошился партер, как стали кричать: "Врача!" и "Боже мой, помогите кто-нибудь!" Краем глаз он видел, как кто-то полез на сцену - ему показалось, что кто-то из иностранцев (и действительно, после выяснилось, что среди них был врач), - но Протасов не стал дожидаться окончания. Путаясь среди чужой одежды в гардеробе, нашел он свои зонт, плащ и шляпу и, едва сунув в рукава руки, сбежал вниз по ковровой лестнице и выскочил на крыльцо парадного входа. Дождь за время концерта прекратился. Лишь редкие капли с карнизов и ветвей падали теперь во тьме: переулок был едва освещен. Но Протасову и не нужно было света. Обогнув угол здания, он вышел во двор, к подъездам, и здесь, присев на первую же лавку, согнулся крючком и сжал обеими руками живот. Но не боль и не печень мучили его. Он понимал, что с ним произошло нечто большее, чем приступ холецистита, и силился решить, что же именно. Слова старика вдруг вспомнились ему. "Была причина... но какая же?
– тут же спросил он опять.
– Зачем, зачем понадобилось этому, почти уже умершему человеку прийти и играть? Зачем?" Но теперь, спрашивая так, он уже знал ответ. Он понимал, что случилась ошибка. Он видел, как медленно, шаг за шагом, вели его куда-то, к непонятной ему цели, как множество случаев, пересекаясь, выдвигало его вперед, как слаженно, уверенно и неотвратимо проворачивались колеса скрытого механизма и как, наконец, в самый последний миг, в неощутимо краткую секунду, ему из рук в руки, из уст в уста был передан некий принцип, особенный смысл, который он не смог бы теперь определить или выразить словами. Но теперь он, и именно он, ненужный никому чиновник, обрел вдруг знание, прежде закрытое для него: он был посвящен. И от него ждали теперь - он не знал, кто, но был уверен, что ждут - не слез и отчаяния, не страха, а поддержки и, может быть, веры, а скорее, просто живого участия, понимания этой, прежде чуждой ему правоты. Он поднял голову. Вете м небе бесформенные сырые громады, где-то среди дождя, вновь полившего, качались под напором ветра кроны деревьев, и где-то слышался протяжный и ровный свист. "Флейта... не флейта ли там?" - мелькнуло у Протасова. Он прислушался яснее - нет, только ветер шумит. Тогда он поднялся со скамьи и, держа руку у печени, побрел прочь, в сторону огней, отыскивать автобусную остановку.

1985

ОСА

Сказка для взрослых

– Они не приедут, - сказал Николинька.

Всем своим грузным и жирным телом он развалился на складном стульчике, и тот кряхтел под ним. Отец промолчал. Он тоже сидел на складном стульчике, но в светло-бежевой летней паре он выглядел небольшим и ладным рядом с своим переростком-сыном. Сыну еще не было пятнадцати лет. Несмотря на вечерний час, оба ждали к себе гостей. Отец был молодой, преуспевающий адвокат из столицы. "Вдовый", - как он любил о себе говорить, хотя это была неправда. Он был разведен, и развод прошел бурно. В душе он дивился тому, что вот, у него был сын, такой огромный, нескладный, "сущий Безухов", но зато сильный и странно умный - где-то там, в своей математике. Кто возится с цифрами, те, по его убеждению, были все "мешки". Но сыном он гордился. Он гордился тоже своим положением - он слыл в кругу друзей либералом, едва не "правозащитником" - разумеется, в меру. Тут он был начеку. А вообще ему нравилось то, что он был здоров, подвижен; что он мог провести отпуск с сыном, и не где-то, а здесь, на казенной престижной даче (бывшем особняке с дубовой лестницей и каминным залом). Ему нравилось, что к нему в гости ехал друг, академик, великий умник и весельчак, с которым он на ты - вопреки разнице лет. И что хоть, правда, тот лишь просился заночевать - он вез в санаторий дочку и сам вел машину, - но зато, когда детей отправят наверх, можно будет сесть с ним здесь, на веранде, под южным небом, в версте от моря, и выпить вывезенную прошлым годом из Брюсселя бутыль. Это будет славно. Ночь тепла. Простые радости смертных нужно ценить. Тем более, раз они - реальность (как у него), а не мечта. Он лишь жалел о том, что уехала Зоя (его подруга). Ею он тоже был горд. Она прошла весь путь от его секретарши ("секретутки", как она говорила с хрипотцой) до почти легальной его жены, и теперь он тишком думал о браке с ней. Ее юность - двадцать два его возбуждала. Он покосился на сына.

– Они приедут, - авторитетно сказал он.
– Не в поле же им ночевать!

– Когда? Когда?
– спросил сын. Он дернул очки. Порой он сдваивал вот так слова, а зачем ему это было нужно, отец не мог взять в толк. Сын не вкладывал в это никаких чувств. И вообще на чужой слух говорил он, надо думать, странно. Но это было лишь полбеды. Он мог, к примеру (отец замечал), хмуриться и улыбаться разом. И трудно было решить, что тут ждать: крах мечты или триумф удачи. Отец пока смотрел на все сквозь пальцы. В школе Николинька блистал.

– Если ты хочешь спать, - сказал теперь отец строго (игра, которую оба знали), то тогда марш в постель. Пообщаетесь завтра.

Он имел в виду Лику, дочь академика; с нею Николинька был дружен в детстве. Теперь он был волен поступать, как хотел. Он захотел так:

– Правильно!
– сказал он. Вскочил на ноги и опрокинул стул. Рукой при этом он хлопнул (случайно) о край стола, тоже плетеного, складного, но с грозно-помпезной лампой в центре. Лампа качнулась.
– Я пойду спать, сообщил он.
– Ну-у, может быть, еще почитаю что-нибудь, пока не усну.