– Так что вперед!
– скомандовал Эдик, хлопнул Климченко по плечу и ухмыльнулся.

– А паспорт?
– спросил Климченко с надеждой. Если этот золотозубый вернет ему документ, то в конце концов можно будет бросить инвалидную каталку во дворе и смыться. Жаль только будет костюма - самого лучшего, что имелся у Климченко, костюм останется в этой тараканьей дыре, но, в конце концов, ещё не вечер: хоть и нет ног у Климченко, но зато есть руки, есть голова, он заработает ещё себе на костюм, да и не голый же он уедет из Москвы - в пятнистой солдатской форме...

Эдик издевательски захохотал.

– Паспорт ты получишь тогда, когда я посчитаю нужным отдать его тебе, понял?

Климченко опустил голову.

День они провели в районе Повелецкого вокзала. Пассажиры, спешившие на поезда, подавали больше, чем пассажиры, уже прибывшие в Москву и никуда не спешившие. В подземных переходах подавали чаще, чем наверху, на вольном воздухе. Но все равно эти мелкие открытия не помогли Климченко собрать нужные сто рублей. Когда Климченко пересчитал монеты, оказалось восемьдесят три рубля. В основном новенькими, крохотными, как молодые опята, рыжими монетками-гривенниками. Рыжих монет на Украине не выпускали, и такой лютой тоской повеяло на отца с дочерью от этих металлических опят, что Лена не выдержала, заплакала.

– Пап, может, уедем?

– Без паспорта? Да нас даже на территорию Украины не пустят. Задержат на границе и посадят в кутузку.

– Ну... подержат немного, а потом выпустят. Разберутся и выпустят.

– Никто разбираться не будет. Не те времена.

Лена заплакала ещё сильнее.

– Что делать, пап?

– Выручить паспорт, а потом ехать домой.

Когда Лена прикатила каталку с отцом домой - если, конечно, тараканий клоповник можно было назвать домом, - Эдик уже ждал их. Увидев "десантников", оживленно потер руки.

– Ну что, герои чеченской войны, настригли зелени?

– Восемьдесят три рубля, - сказал Климченко, протягивая деньги Эдику.
– Вот, обменял на бумажки. Восемь червонцев и три рублевых монеты.

Эдик небрежно взял деньги, не считая, смял в горсть, сунул в карман, потом нагнулся над каталкой и неожиданно крепко ухватил Климченко пальцами за нос, крутанул вбок, словно бы собирался выдрать его вместе с корнем. Климченко дернулся, пытаясь вырваться, но не тут-то было: пухлые, украшенные перстнями пальцы Эдика оказались на удивление цепкими, сильными, они буквально припаялись к носу, на глазах Климченко выступили слезы. Было больно, обидно, дыхание застряло в глотке. Эдик оттолкнул каталку от себя, та, ржаво заскрипев несмазанными велосипедными колесами, отъехала от Эдика на два метра и остановилась.

– Для первого раза обойдемся таким наказанием, - сказал Эдик, тяжело дыша и брезгливо вытирая пальцы, - но если в следующий раз не наберешь норму, я тебя отделаю, как антрекот перед жаревом. На морде следов не останется, но кости будут ныть долго. Все ясно-понятно?
– Эдик сделал презрительное движение рукой, будто отгонял от себя бродячую собаку.
– Еды сегодня не получишь никакой. Не заработал.

Климченко ощутил, как во рту у него вспух горький комок, будто он глотнул противного лекарства и не справился с ним, комок застрял у него в горле. "Сы-ы-ы", - засипел он, продавливая комок в себя.

– Сипи, сипи, сколько тебе влезет!
– Эдик ушел, заперев дверь квартиры на оба замка. Проговорил уже из-за двери, с лестничной площадки, голос его был громким, раздраженным: - Попробуй только завтра норму не собрать, вонючка!

Лена кинулась к кухонному окну. Там стояла решетка. Кинулась в комнату. На том окне тоже была решетка. Они находились в тюрьме.

– Папа, это что же такое получается?!
– воскликнула она слезно.
– Нам теперь что остается? Тараканов есть?

Климченко вздохнул: он был виноват во всем, он, и больше никто. Виноват в нищей жизни своей, в увечье, в беде, в которую они вляпались... Хоть накидывай на шею веревку и давись. Если бы он был один, без Лены, то так бы и поступил. Лена заплакала. Климченко потянулся к ней, погладил рукой по голове.

– Не плачь, маленькая, - пробормотал он стиснутым шепотом, - не плачь... Лучше посмотри, не осталось ли у нас в сумке хлеба?

Кусок хлеба нашелся. Небольшой, засохший, с надкусом. Тем куском жесткой ржаной черняшки они и поужинали. Размочили в воде из-под крана и съели. Наутро снова вышли на "промысел".

– Пап, ну неужели нельзя бросить все и уехать отсюда без паспорта? А?

– Нельзя, - Климченко отрицательно мотнул головой.
– Без документов нас с тобой арестуют и посадят. Времена ныне жестокие. В тюрьму посадят. А я не хочу этого... Не могу.
– Климченко верил в то, что говорил. Привык к тому, что "без бумажки ты букашка, а с бумажкой - человек".
– Нельзя.

Лена покорно покатила его к Павелецкому вокзалу.

На этот раз они не уходили с "промысла" до тех пор, пока не набрали сто рублей.

Но Эдик и этими деньгами остался недоволен.

– Мало, - просипел он, морщась, сжал руку в кулак, поглядел на побелевшие пухлые мослаки, - мало...

– Но на еду-то мы собрали, - пробормотал Климченко виновато, невольно начиная заикаться, чувствуя, как холодный обруч стискивает ему голову.

– На еду - да, но за квартиру заплатить - нет.
– Эдик вновь неприятно поморщился.