— Ну конечно! Сколько раз, когда ты заговаривал с Мадзей или даже только смотрел на нее, мне было стыдно за тебя. Ах, до чего вы, мужчины, гадки с вашей любовью!

— Не сердись, — умоляюще проговорил пан Стефан. — Знаешь, если бы ты предложила мне описать ее черты, я бы не сумел, честное слово! До такой степени в моем отношении к ней нет ничего чувственного. Да, я знаю, у нее прелестные ручки, ножки, шея, будто выточенная из слоновой кости, грудь богини… От нее исходит особое благоухание. А вот черт ее я почти не помню. Моих нервов она не будоражит. Но как хорошо я знаю ее душу! А этого я не смог бы сказать ни об одной из женщин, которые мне нравились.

Ада пожала плечами.

— Ты не веришь, что моя любовь лишена чувственности, что она какая-то неземная? Послушай же, я отлично понимаю, что Мадзя — наивное дитя, не знающее жизни, но в то же время она очень рассудительна и ум ее развивается день ото дня. Теперь она гораздо взрослей, чем тогда, когда поселилась у нас.

— Верно.

— Вот видишь. Кроме того, она очень энергична, живое олицетворение деятельности и душевной силы…

— Верно, — вставила Ада.

— Но сила эта не похожа на твердость стали или гранита, которые либо сокрушают все, либо сами разбиваются вдребезги. Нет, она скорее сродни пламени, которое выкидывает языки, вьется, обнимая все кругом, исчезает и пробивается вновь уже в другом месте. Но оно всегда прекрасно!

— Очень удачное сравнение.

— Поэтому, — вполголоса продолжал Сольский, — она кажется мне духом в образе женщины; мы чувствуем его влияние, но сам он неуловим. Более того, это дитя совсем лишено эгоизма, у нее как будто нет никаких земных желаний. Просила ли она тебя хоть раз о чем-нибудь? Для других — да, но для себя — ни разу. Ей не нужны ни положение, ни деньги, она равнодушна к тому, чего добиваются все смертные. А заметила ли ты, Ада, как она ест?

— Очень красиво.

— Потому что за столом она держит себя так, словно никогда не испытывала голода и даже не знает, что пища может быть вкусной. Она ест только для того, чтобы скрыть свое небесное происхождение; она притворяется, что ест, притворяется земным человеком, — ведь иначе мы не узнали бы о ее существовании.

— Опять поэзия! — прервала Стефана Ада.

— Можешь назвать это поэзией. Но вспомни, какой у нее чудный характер. Разве не напоминает он ясное небо? Разве не становится светлее и теплей, когда она входит в комнату? Порой она грустна, но и тогда — она как солнышко красное, на миг закрывшееся облаками. А ее слезы! Ведь я видел ее и в слезах! Разве не схожи они с майским дождем, падающим на землю, чтобы осыпать все растения алмазами, в которые глядится небо?

Сестра смотрела на него с изумлением.

— Дорогой мой, — сказала она, — повтори ей все то, что ты сказал мне, и проси ее руки.

Сольский вскочил с дивана и зашагал по кабинету.

— Что все это значит? — спросила Ада.

— Сам не знаю, — ответил Сольский. — Впрочем, мне ведь ничего не известно ни о ее прошлом, ни о ее семье! — прибавил он вдруг.

— Прошлое Мадзи? — воскликнула панна Сольская, следя глазами за братом. — Стефек, милый, перекрестись! У Мадзи нет никакого прошлого, и тебе нечего тревожиться. Что ж до ее семьи… Мадзя, как ты знаешь, из рода Струсей. Родители ее трудятся, но не нуждаются ни в чьих благодеяниях, потребности их так скромны, что нескольких десятков тысяч рублей хватило бы им до конца жизни. Мать, кажется, немного деспотична, в своих письмах она все ворчит на Мадзю, зато отец похож на Дембицкого. Во всяком случае, в его письмах к Мадзе встречаются такие выражения, точно он подслушал нашего старика. А ты ведь согласился бы иметь тестем Дембицкого? Предупреждаю, что с отцом Мадзи тебе придется считаться, — он хотя и провинциальный доктор, но человек незаурядный. Ради счастья дочери он может поставить кое-какие условия.

Сольский молчал. Вдруг он остановился перед Адой и сказал:

— А если она меня не любит?

— Постарайся завоевать ее сердце. Думаю, это тебе удастся, — с гордостью ответила сестра.

— Но если… если она любит другого. Дру-го-го! — повторил пан Стефан.

— Кого же? — шепотом спросила Ада.

Нагнувшись к ней, Сольский, тоже шепотом, сказал ей на ухо:

— Пана Ка-зи-ме-жа — вот кого!

Панна Сольская потупила взор. Руки ее повисли, лицо сперва потемнело, потом побледнело.

Брат пристально смотрел на нее. И вдруг, подняв руки над головой, он потряс сжатыми кулаками и закричал хриплым голосом:

— Подлец! В порошок сотру!

Панна Сольская поднялась с дивана и, спокойно глядя на разъяренного брата, сказала:

— Стефек, ты ничего ему не сделаешь.

И вышла из комнаты. Брат был взбешен, но чувствовал, что ничего не сделает Норскому, раз такова воля сестры.

Мадзя вернулась с уроков в четвертом часу. На ее глазах еще не высохли слезы, и лицо было так печально, что панна Сольская удивилась.

«Не говорила ли она опять с Казимежем?» — подумала Ада, чувствуя, что в ней закипает гнев. Она хотела притвориться, будто у нее болит голова, лишь бы не говорить с Мадзей, но тут же устыдилась своих подозрений и, обняв подругу, спросила:

— Что с тобой? Опять слушала тирады о душе?

Мадзя только взглянула на нее и пожала плечами. Это движение рассеяло тревогу Ады. Она еще сердечней поцеловала Мадзю и настойчиво спросила:

— У тебя неприятности? Скажи, что с тобой?

— Да не со мной! — возразила Мадзя, присаживаясь на диван. — Ты ведь знакома с Маней Левинской, нашей прежней пансионеркой, в которую был влюблен студент Котовский?