Восемь часов вечера, ночь на дворе, ясная декабрьская ночь. Скрестив на груди руки, пани Ляттер ходит по кабинету, поглядывая то на дочь, то на окно, за которым видны освещенные берега Вислы. Панна Элена сидит на кожаном диванчике, смотрит на бюст Сократа, словно говоря про себя: «Ну и урод же!» — и по временам нетерпеливо бьет каблучком по ковру. За окном, на фоне ясного неба видны темные дома Праги, иссера-желтые каменные дома варшавского Повислья и черная линия чугунного моста; все залито светом. Огоньки в домах, огоньки на другом берегу, огоньки на мосту, словно кто выпустил на Повислье рой светлячков, которые в одних местах сбились в бесформенные кучи, а в других выстроились изогнутыми рядами и чего-то ждут.

«Чего они ждут? — думает пани Ляттер. — Ну конечно, отъезда Эленки, они хотят проститься с нею. Эленка уедет, а они останутся и будут напоминать мне о ней. Всякий раз, когда я погляжу на эти огоньки, которые никогда не меняют места, я подумаю, что и она здесь, что стоит мне повернуть голову, и я увижу ее. Боже, пошли ей счастье за все, что пришлось выстрадать мне! Боже, храни ее, будь ей прибежищем!»

Пани Ляттер внезапно вздрогнула. В коридоре послышались шаги людей с поклажей и голос Станислава:

— Повыше! Так! Теперь поворачивай, осторожней, перила!

— Сундуки выносят, — произнесла пани Ляттер.

— Вот видите, мама, только сейчас выносят сундуки, — подхватила панна Элена. — Мы опоздаем.

Пани Ляттер вздохнула.

— Вы как будто недовольны, мамочка, — сказала панна Элена, поднимаясь с диванчика и обнимая мать. — Напрасно вы прячетесь, я вижу. Разве я сделала что-нибудь плохое? Скажите, мама, а то вся поездка будет для меня испорчена. Моя милая, моя золотая!

— Ничего ты не сделала, — ответила пани Ляттер, целуя дочь.

— Я в самом деле не чувствую за собой никакой вины, но, может, вы, мама, заметили что-нибудь такое, что кажется вам непозволительным? Скажите мне прямо…

— Неужели ты не понимаешь, что самый твой отъезд может меня расстраивать!

— Отъезд? — переспросила Эленка. — Да разве я уезжаю надолго или далеко?

— Надолго! — повторила пани Ляттер с печальной улыбкой. — Полгода, разве это не долго? Сколько за это время может произойти событий…

— Господи! — рассмеялась панна Элена, — да у вас, мама, предчувствия?

— Нет, моя дорогая, я веду слишком суровую жизнь, чтобы у меня нашлось время для предчувствий. Но время для тоски у меня есть…

— Тоски по мне? — воскликнула Эленка. — Но вы так заняты, что мы бывали вместе едва ли час в день, а порой и того меньше.

Пани Ляттер отстранилась от дочери и, печально качая головой, задумчиво ответила:

— Ты права, мы бывали вместе едва ли час в день, а порой и того меньше! Ты ведь знаешь, я работаю. Но даже не видя вас, я была уверена, что вы рядом и что на досуге я увижу вас. Ах, как я страдала, когда мне в первый раз пришлось прощаться с Казиком, хотя знала, что пройдет несколько месяцев, и я снова увижу его дома. С тобой было еще тяжелей: всякий раз, когда ты выходила на улицу, я с тревогой думала, не случилось ли какой-нибудь беды, и каждая минута опоздания…

— Боже, мама, как у вас расстроены нервы! — со смехом воскликнула Эленка, целуя мать. — Вот уж не думала, что вы можете так страдать!

— Я ведь никогда об этом не говорила, я ведь не ласкала своих детей, как другие, счастливые матери, а могла только работать на них. Но когда у тебя будут собственные дети, ты сама увидишь, какая это большая жертва жить вдали от ребенка, даже если это нужно для его блага.

В коридоре раздались шаги, и Эленка вдруг крикнула:

— Ада уже выходит!

Пани Ляттер отстранилась от дочери.

— Нет еще, — сухо сказала она.

Затем села в кресло и, опустив глаза, заговорила обычным тоном:

— Я дам тебе еще двадцать пять рублей на марки, только пиши мне каждый день.

— Каждый день, мама? Но ведь могут быть такие дни, когда я совсем не буду выходить из дома. О чем же тогда писать?

— Мне не нужны картины тех мест, я их более или менее знаю, мне нужна весточка о тебе. Впрочем, пиши когда хочешь и что хочешь.

— Во всяком случае, двадцать пять рублей зря не пропадут! — заискивающе сказала панна Элена. — Ах, эти деньги! Почему я не богачка?

— Ада откроет тебе кредит, я ее просила об этом. Но, Эленка, будь бережлива! Я знаю, ты можешь быть благоразумной, и во имя рассудка еще раз прошу тебя: будь бережлива!

— Уж не думаете ли вы, мама, что я стану сорить деньгами? — с гримаской спросила панна Элена.

— Нет, не думаю, денег для этого у тебя нет. Но я боюсь, хватит ли тебе до конца поездки. Видишь ли, при наших… при наших средствах мы не можем позволить себе ничего лишнего.

Панна Элена побледнела и, схватившись руками за подлокотники, откинулась на спинку дивана.