По дороге пани Ляттер была молчалива, Эленка упоена. Проезжая по улицам, освещенным двумя рядами фонарей и витринами магазинов, глядя на движение карет, извозчичьих пролеток и омнибусов, на вереницы прохожих, ни лиц, ни одежды которых нельзя было разглядеть в темноте, Эленка воображала, что она уже в Вене или в Париже, что уже исполнилась давнишняя ее мечта!

Около вокзала и на самой вокзальной площади сбилось столько экипажей, что карета раза два останавливалась. Наконец она подъехала к подъезду, и дамы вышли, верней утонули в темной людской волне, кипевшей у входа. Пани Ляттер, которой редко случалось видеть толпу, была обеспокоена, а Эленка была вне себя от восторга. Ей все нравилось: продрогшие извозчики, потные носильщики, пассажиры в тяжелых шубах. С любопытством смотрела она на толпу, в которой одни пробивались вперед, другие озирались назад и, наконец, третьи чувствовали себя как дома.

Как радовал ее этот шум, давка, толчея — после той тишины и порядка, которые до сих пор царили в ее жизни.

«Вот он, мир! Вот то, что мне нужно!» — думала она.

Камердинер Сольского выбежал навстречу дамам и проводил их в зал первого класса. Они вошли в тот самый момент, когда Ада и пан Сольский усаживали на диван свою тетушку, с ног до головы закутанную в бархаты и меха, из-под которых ее почти совсем не было видно, только доносились обрывки французских фраз; это тетушка выражала опасения, не будет ли ночь слишком холодна, можно ли будет спать в вагоне и тому подобное.

Пани Ляттер присела рядом со старухой, а Эленку, едва она успела поздороваться с тетушкой, окружили молодые люди, которые хотели проститься с нею. Первым подбежал к ней учитель Романович, красивый брюнет. Он преподнес Эленке букет роз и, меланхолически глядя ей в глаза, вполголоса произнес:

— Так как, панна Элена?

— Да вот так! — смеясь ответила разрумянившаяся Эленка.

— Ну, если так… — начал было пан Романович, но вынужден был уступить место пану Казимежу Норскому, который преподнес сперва букет Аде, а затем коробку конфет сестре.

— Я не прощаюсь с тобой, — сказал он Эленке, — мы увидимся не позже чем через месяц.

— Не позже чем через месяц? — с удивлением повторила Эленка. — Ведь ты не в Рим едешь, а в Берлин.

— Берлин, Рим, Париж, — все они, раз уж ты уезжаешь за границу, расположены под одной крышей.

И он отступил на шаг перед панной Сольской, которая вполголоса спросила Эленку, не слишком ли та легко одета, и шепнула, краснея, что пан Казимеж преподнес ей, Аде, очень красивый букет.

Раздался первый звонок, пассажиры второго класса начали проталкиваться на перрон, в зале первого класса тоже открыли дверь. Эленка увлекла Мадзю в сторону.

— Знаешь, — торопливо заговорила она. — У меня с мамой только что разыгралась сцена, ну прямо тебе эпизод из драмы! Она велела мне стать на колени и молиться, слышишь!

— Но ведь мы каждый день молимся даже перед отходом ко сну, что же говорить о таком путешествии, — заметила Мадзя.

— Ах, ты да пансионерки, подумаешь! Не в этом дело… Мне показалось, что мама очень расстроена, прошу тебя, присмотри за нею и, если что-нибудь случится, напиши мне.

— Эля! — позвала пани Ляттер дочь.

Все стали прощаться. Пан Сольский — на этот раз он был в пальто — преподнес букет цветов Элене, на которую, поглаживая черные усы, бросал грозные и вместе с тем меланхолические взгляды пан Романович. Ада бросилась на шею Мадзе, пан Казимеж занялся отправкой в вагон тетушки в бархатах. Давка, движение, шум стали еще больше, и Мадзя, утирая слезы, которые она проливала по Аде, очутилась в хвосте провожающих, рядом с паном Романовичем.

— Теперь я понял, — сказал красивый учитель, — почему панна Элена издевается над старыми поклонниками. У нее появился Сольский.

— Что вы говорите! — возмутилась Мадзя.

— Неужели вы не видите, какой букет он ей преподнес? Sapristi [4] , такого букета на нашем вокзале еще никому не преподносили.

— В вас говорит ревность.

— Нет, не ревность! — с гневом возразил он. — Я просто знаю женщин вообще и панну Элену в частности. Одно только меня утешает: если я сегодня стушевался при пане Сольском, то он стушуется при каком-нибудь заграничном магнате, или…

Поезд тронулся. К Мадзе подошла пани Ляттер и тяжело оперлась на ее руку. Сольский весьма почтительно простился с обеими дамами, вслед за ним стал прощаться и пан Казимеж.

— Ты не отвезешь меня, Казик? — спросила мать.

— Как прикажете, мама… Правда, я договорился с графом…

— Раз договорился, что ж, ступай, — прошептала пани Ляттер, еще сильнее опираясь на руку Мадзи.

Пан Романович, который смотрел сбоку на пани Ляттер, вежливо, но сухо поклонился и со вздохом ушел. В душе Мадзи пробудилось сомнение, об Эленке он вздыхает или, может, ему жаль потерянных уроков у пани Ляттер по десять злотых за час. Однако она тут же сказала себе, что глупо и некрасиво подозревать пана Романовича, и успокоилась.