–  Одним словом, толку от тебя никакого, - язвительно заключил Аннехара.
– И все это правда, Дарео - за одним только вычетом: все это сущая ерунда.

–  Что... что такое - Дарео?
– еле двигая непослушными губами, спросил Орвье.

–  А это предание наше такое, степное, - уклончиво ответил Аннехара.

–  Что за предание?
– прежним безжизненным тоном спросил Орвье. Он был раздавлен, смят, уничтожен. Хвала всем богам, что есть о чем спросить - ведь все лучше, чем стоять молча и слушать, как великий аргин вытаскивает у тебя из головы те самые отравные мысли, в которых и себе-то самому признаваться неохота.

–  А предание такое, - неспешно молвил Аннехара.
– Будто живет в безводной пустыне на краю света невиданный-неслыханный зверь по имени Дарео, приносящий удачу. Никто там не живет, потому что нет там ни еды, ни питья, а он живет. Он самый сильный. Непобедимый.

–  Дракон?
– мимо воли заинтересовался Орвье.

–  Какой дракон!
– возмутился Аннехара.
– Разве дракон неслыханный? К тому же дракон злой, а Дарео добрый. Дракона убить можно, а зверь Дарео непобедим. И потом, драконы едят много. Дракон бы высох мигом от такой жизни. Одна бы чешуя и осталась. А зверь Дарео - нет.

–  А что же он тогда ест, если ничего нету?
– еще больше заинтересовался Орвье.

–  Зверь Дарео ест самого себя, - сообщил Аннехара, глядя на Орвье в упор.
– Только самого себя. И от этой еды становится сильным-сильным.

Орвье ахнул еле слышно и покраснел - мучительно, отчаянно, как никогда в жизни. Глаза Аннехары откровенно смеялись.

–  Я принес тебе подарок, зверь Дарео, - сказал он.
– На память.

В руках его блестели бронзой накладок пояс и ножны с ножом.

–  Обычай такой, - очень серьезно произнес аргин.
– Пояс и нож первого врага, которого ты победил.

Орвье бессильно глядел на пояс и нож, не зная, что сказать.

–  Я ведь только связал того часового, - негромко молвил Аннехара.
– А снял его ты. Именно ты - и не смотри на меня так. Без оружия снял, мне только принять парня у тебя осталось.

Орвье осторожно протянул руку к поясу с ножом, коснулся недоверчиво и замер, будто завороженный.

–  Ты не воин, Дарео, - все так же серьезно произнес Аннехара.
– Пока не воин. Может, и не будешь никогда. Но ты разведчик. И часового ты снял не как воин, а как разведчик.

–  Правда?
– хрипло спросил Орвье, и рука его сжалась вокруг пояса.

–  А кто меня сюда привел?
– с иронией поинтересовался степняк.
– Кто понял, что ему лгут? Кто распознал лесть и не купился на нее, а заглянул за ее изнанку? Ты прирожденный разведчик, Дарео. Не худший дар на войне... и не худший дар для короля. Тебе нечего стыдиться.

Орвье улыбнулся - новой, самому себе незнакомой улыбкой.

–  Так ты ведь сам говорил, - ответил он, - что зверь Дарео ест самого себя и от этого становится сильным. Очень сильным.

–  Смотри, лишнего не откуси, - посоветовал Аннехара.
– Не то в тебе такая сила заведется, что земля тебя не снесет.

Орвье только улыбнулся вновь. Он не расправлял плеч, не выпрямлялся во всю стать - но Аннехара видел ясно, как внутри него что-то выпрямилось. Выпрямилось, чтобы не согнуться уже никогда.

Глава 13

Второе зрение

Сон был неправильным. Будь Эннеари человеком, он сказал бы иначе болезненным. Сон не повиновался ему ни в малейшей малости, подобно тому, как более не повинуется сгорающее в лихорадке тело. Творить Приятие Снов эльф начинает, по сути, раньше, чем ходить и говорить - и утратить способность сливаться со своим сном так же немыслимо, как без всякой причины вдруг утратить зрение или слух. Но именно это немыслимое с ним и случилось. Эннеари был не волен уйти - не волен был и остаться. Он и вообще был не волен ни над своим сном, ни над самим собой. О нет, дело не в юношеском желании посвоевольничать - Арьен давно уже знал, что во сне частенько следует вовсе не сражаться даже с тем, что пугает или грозит гибелью, а отдаться, словно тело отдается любви, полностью, без изъятия, и лишь тогда ты поймешь... сражаться, впрочем, тоже приходится нередко. Но с чем биться прикажете там, где ничего нет, даже пустоты? Если небо - вовсе не небо, и луг под тобой - не луг, и солнце - не солнце, а что-то другое... тем более ненастоящее. Мороки? Оболочки? Отсюда надо уходить, и немедленно. Подобные места высасывают разум - а иначе им не обрести даже подобия подлинности... попробуй, уйди, Арьен - ты ведь умеешь находить пути, тебе ведь удалось отыскать дорогу в доме Лоайре, тебе даже его самого там найти удалось, верно? А здесь не удавалось. Эннеари отодвигал пласты луга, раздвигал небо, дергал и тянул, пытаясь сложить мерзкую головоломку правильно и найти за ней вожделенный выход - лишь затем, чтобы вновь и вновь оказаться на лугу, который не луг, в лесу, который не лес, на берегу моря, который никогда не был берегом, да и о море лучше не говорить. Из этого сна словно выкачали все, кроме подобия - и бездушное это подобие заставляло Эннеари передергиваться от омерзения всякий раз, когда очередная оболочка касалась его обнаженного тела. Он попытался хотя бы оказаться одетым... к его дикому удивлению, ничего не получилось - а ведь он всегда мог во сне сделать свое тело по желанию нагим или одетым - или даже не своим... нет, бесполезно. Все неправильно - и бесплодное его усилие, и само его удивление... уж оно-то страннее странного: удивление - единственное, пожалуй, чувство, которому нет места во сне. Сон - это царство должного, каким бы невероятным оно ни выглядело. Во сне правильно все... кроме вот этой нынешней его наготы и полной неспособности с нею справиться.

Устав от бесплодных попыток справиться с непокорством сна, Арьен протянул руку в явь - хотя бы штаны надеть, а если повезет нашарить, то и рубашку. Ощущение штанов на теле успокоило его неизъяснимо; от облегчения его даже замутило слегка. Здесь, во сне, он странно бессилен - зато хотя бы в яви его тело еще способно откликаться. Дело за малым - раз уж он сам, своей волей, не может покинуть сон, так пусть же ему тело поможет. Потянуться, заставить тело встать или хотя бы сесть и брякнуть башкой о стену - уж если и это его не разбудит... Наружу, прочь от лихорадочных поисков выхода, все быстрей и быстрей, словно его подгоняет неслышимая мелодия, все неистовей рокоча неумолимыми барабанами, покуда у него сердце не лопнет - зачем? Зачем, если можно потянуться к самому себе туда, в явь...

Внезапно до слуха Арьена долетел не крик даже - эхо... эхо зова, мольбы, ужаса - и Эннеари нырнул в разбегающиеся его круги... сейчас, пока не разгладились их следы, пока не выровнялась темная вода... темная и прозрачная вода... стрела беззвучно пронзила ее до самой глубины - и на поверхности пруда возникло отражение Шеррин. Самого Арьена в пруду не было... что ж, и вправду ведь не было - а Шеррин была, испуганная, как в тот день. Арьен поднес руку к пруду, желая коснуться, утешить - но водное зеркало не принимало его отражения, его не было рядом с ней, не было!
– и глаза Шеррин, зеленоватые, цвета орехового меда, по-прежнему подплывали болью... а потом чья-то незримая рука протянулась и сорвала с пруда водную гладь вместе с отражением; вода, лишенная поверхности, вскипела, взмыла кверху ледяным паром - и Арьен ринулся в эту липкую, холодную муть, ринулся следом за Шеррин без страха и колебаний, ведь на страх просто не было времени, потому что если он ее не найдет, не отнимет у похитителя, не спасет, то и ему не жить, потому что жить ему станет незачем, это же так ясно...