– Ви? А ви кто?

– Меня прислал Борух... Борис Ионович. Он сказал, что я могу поселиться у вас.

– А он не сказал, что ви должны жениться на моей Эстер? Нет? Как странно... И что же?

– Так я могу?

– Что? Жениться?

– Нет. Поселиться.

– Таки где? Здесь? У мене на голове? Может быть - на голове у моих мальчиков? Их трое. Как раз три головы сделают вам удобную койку. А?

– Нет.
– Евдокимов, сколь ни странно, даже не раздражился, ему было не то весело, не то занятно. Забавный человечек...
– Нет. Я пишу в журнале. Знаете, что такое журнал?

– Конечно! Я тоже пишу в журнале! Отмечаю количество отпущенного кирпича в возах. Мы отпускаем возами. Если вам надобен очень хороший кирпич...

– Мне надобно поселиться. Кирпич у меня уже есть.

– Так ви немножко строите?

– Нет. Я немножко устал. Войдем?
– и пропихнул хозяина в узкую дверь плечом. Тот покорно поддался, ни малейшего протеста не отразилось во взгляде.

Оба оказались в прихожей. Лежала вповалку одежда; на грубо сколоченных полках виднелась посуда - тарелки и потемневшие кастрюли; на подоконнике закопченная керосиновая лампа; тщательно покрашенная в белый цвет дверь вела в комнаты. Евдокимов поискал на белых же ("Должно быть, известью делали..." - подумал) стенах живых тараканов или следы от раздавленных клопов (как без них в утлом еврейском доме), но не нашел и очень обрадовался.

– У вас даже чисто...

– А почему мы должны иметь беспорядок?

– Ну, извините. Одежда валяется как попало.

– Нет, беспорядок - это когда грязно, а то, что валяется, а как иначе? Дети. Они все время бегают. У вас есть дети? Ви знаете других детей? Которые не бегают, не бросают, не шалят?

– Комната для меня найдется?

– Меня зовут Менахиль. Лучше - Мендель, - поклонился хозяин.
– А вас?

– Евгений Анатольевич.

– У русских так длинно все... Я всегда удивляюсь. Так что?

– Я буду платить пять рублей в неделю. Одной золотой монетой.

– Таки вы - Рябушинский! Я сразу понял! Такие деньги! Эстер, Эстер, иди сюда, здесь золото дают бесплатно!

Появилась женщина с темно-каштановыми, тщательно подвязанными волосами и удивленным взглядом больших черных, навыкате глаз. Вытирая руки о передник, поклонилась:

– Я ихняя жена. А что? Что он здесь выдумывает? Вы ему не верьте. Он сказки рассказывает. Привык. У нас много детей...

– Я на самом деле предложил за комнату пять рублей в неделю.

– У нас только две комнаты. В одной мы спим. Во второй живем. Вам тесно будет...

От одной мысли, что придется спать вповалку, Евдокимову сделалось дурно.

– Нет, - сказал настойчиво.
– Деньги большие. Мне заднюю комнату. Вам - эту.

Мендель еще долго говорил о том, что где-то надобно человеку и покакать, и "по-маленькому", что естественные надобности здесь во веки веков отправляются во дворе - даже в самый лютый мороз, - но Евгений Анатольевич, хотя и мутился душою, стоял на своем; дело-то какое: рассказать о жизни киевских окраинных, самых бедных евреев - это же такая благородная задача! Наконец хозяева сдались и уступили. Комнату мгновенно очистили от детских постелей, бросили на пол толстый матрас, который Мендель приволок с чердака, и пригласили отведать настоящий еврейский фаршмак. Заранее давясь, но не желая портить отношения, с таким трудом налаженные, Евгений Анатольевич сел за стол и изумленно уставился на светло-коричневую и одновременно зеленоватую массу, выложенную на тарелке.

– Мы щас горилкой, водочкой то есть, зальем съеденное, - возвестил Мендель, водружая на стол, должно быть, ради почетного гостя, бутылку "Смирновки".

Выпили, заели месивом, поначалу Евдокимову показалось, что съеденное вылезет из ноздрей, но, преодолев предубеждение, принюхался, покрутил языком под небом и вдруг понял, что вкусно. Через десять минут мужчины уже запели вразнобой - Евдокимов "Дубинушку", а Мендель - "Як я без овци домой приду"; Эстер сидела, положив подбородок на ладонь, и умилительно смотрела - это невообразимое мычание, должно быть, казалось ей праздничной молитвой за русского Царя, которую так слаженно поют в синагоге и в которой есть удивительные и очень примечательные слова: "Во дни Его (имелся в виду Император Николай Александрович) и во дни наши да явится помощь иудеям, благополучное житье израильтянам, и да настанет для Сиона свобода!" Несбыточное, увы, предположение...

Уже на следующий день Евгений Анатольевич привык и перестал путать Пиньку с Дудиком, а Тевку с Пинькой. Младшие были еще совсем малы и в счет не шли. Конечно, и умываться по утрам ох как сложно было, да и прятаться в уединенном домике, состоявшем из одних щелей,- тоже надобно мужество обнаружить, но - ничего. Дело есть дело. Разумеется, не быт и нравы интересовали Евдокимова, но возможность, очень реальная, как он думал, раскрыть дело и прославиться на весь мир. "И тогда Государь узнает, мечтал, - и куда там статский... действительного подавай, никак не меньше! И батюшка с того света улыбнется светло: сам только коллежского достиг, зато сынок..." И так хорошо становилось на душе...

По утрам Пинька убегал в гимназию (когда Евдокимов узнал, что Пинька гимназист, дара речи лишился), младшие помогали матери по хозяйству, а Бейлис уходил отпускать и пересчитывать подводы с кирпичом- дело на зайцевском заводе шло бойко. И к еде привык - притерпелся. Уже на второй день не обращал внимания на белое обескровленное мясо, на отсутствие кислых продуктов (отзвук миновавшей еврейской пасхи), научился различать "кошерное" и "трефное" в еде и даже попробовал мацу, и ничего, остался жив...