– Он вспомнил имя?
– прошептал Сергей. Раевский молча кивнул. Сергей почувствовал, как мурашки пробежали по его телу.
– А может быть, Павел Дорофеевич?

– А может быть, Павел Дорофеевич?
– спросил Крутого Раевский.

– Точно, точно, вот это точно. Именно Павел Дорофеевич, так она его назвала.

– Спасибо тебе, это важное сообщение.

– Павел Дорофеевич, - шептал Сергей.
– Павел Дорофеевич Кузьмичев.

– Бывший директор детдома? Депутат Думы?
– искренне удивился Раевский. Так о нем в позапрошлом году все газеты писали, оказался не тем, кем называл себя, в прошлом уголовник, заказал убийство своего родного брата и прочее, прочее, прочее...

– И бесследно исчез, - добавил Сергей.

– По мнению правоохранительных органов, был убит при разборке.

– А что, если выжил?
– процедил Сергей.
– Владимир Алексеевич, это страшный человек. Она попала в лапы жутких людей. Ее надо срочно спасать, иначе будет беда.

– Что мы и собираемся сделать, - произнес каким-то неуверенным голосом Раевский, ощущая нарастающее чувство тревоги, и закурил очередную сигарету.

Часть III

Я не могу думать об этом,

Я отдаю мысли обетом,

Я не хочу помнить, но вера

Выше меня.

Не закричу и не признаю,

Гасит свечу нота иная,

В сердце растет белая мера

Нового дня.

В зеркале снов встретиться можно.

Будет светло, зыбко и ложно,

Только рассвет тени прогонит

В дали души.

Солнце мне рвет душу на части.

Я не ищу избранной масти,

И в облаках исповедь тонет,

Милый, спеши.

Анастасия Телешова

– А почему она вас тогда в машине назвала Павлом Дорофеевичем?
– нарочито равнодушным тоном спросил Кандыба, отхлебывая из жестяной кружки жидкий чай без сахара.
– Вы что, были с ней знакомы раньше?

– Она же не в себе, разве вы не видите?
– пожал плечами Кузьмичев.

– Если откровенно, то я этого не вижу, - произнес Кандыба.
– Мне кажется, она в полном рассудке. А вообще-то вы никого к ней близко не подпускаете. Как же мне это проверить?

– А вам это совершенно ни к чему, - проворчал Кузьмичев.
– Мы же договорились заранее, что каждый занимается своим делом, а в чужое не лезет. И почему вас так заинтересовали слова женщины, находящейся уж по крайней мере в стрессовом состоянии? Вы не производили впечатления человека, задающего лишние вопросы, Яков Михайлович. Я же, например, не спрашиваю вас, почему вы ведете такой своеобразный образ жизни и скрываетесь от правосудия?

– А если бы вы даже спросили, то я бы ответил. Мне от вас скрывать нечего. Нахожусь во всероссийском розыске за совершенные мной побег из зоны и двойное убийство. У меня принцип - от тех, с кем вместе работаю, секретов не имею. Все назвал - и настоящие фамилию, имя, отчество и даже национальность, и о судимостях рассказал, и о преступлениях. Все равно вы никак не сможете воспользоваться этой информацией во вред мне, потому что если мы попадемся, то пожизненное заключение нам и так обеспечено, а то и высшая мера. Так что надо быть откровеннее со своими партнерами, как вас там... Ну, пусть будет Валерий Иванович.

– Я пока с вашего разрешения все же воздержусь от излишней откровенности, - пытаясь улыбаться, произнес Кузьмичев.
– Так будет надежнее.

– Надежнее не будет, - равнодушно возразил Кандыба и зевнул во весь свой огромный рот.
– Потому что мы взялись за это очень опасное дело вовсе не для того, чтобы угодить на всю оставшуюся жизнь за решетку. Я, откровенно говоря, начал жалеть о том, что связался с вами. Дело выглядело очень заманчиво, вот я сдуру и клюнул. Вы знаете, я только кажусь таким рассудительным, а на самом деле я романтик и совершил в своей жизни немало опрометчивых поступков, о том свидетельствуют две ходки в зону. А по-настоящему мудрые, трезво мыслящие люди никогда не попадаются. Вот вы, например. Вы старше меня более чем на десять лет, а еще ни разу не посещали места, не столь отдаленные, хоть, полагаю, большую часть своей долгой жизни занимаетесь далеко не благотворительной деятельностью. И это заслуживает подлинного уважения. Я не шучу, я говорю серьезно: заслуживает подлинного уважения. Но тут вот в чем проблема: в связи с этим у меня начали возникать сомнения в правильности принятого мной решения. Есть у меня подозрение, что вы и на этот раз выйдете сухим из воды, а мы ответим за все содеянное по полной программе. Например, один из четверых, взявшихся за это дело, уже в лучшем мире беседует с Аллахом, второй тоже изрядно рискует, вопреки моим советам так преждевременно поехав в Москву. А я остался здесь наедине с вами, ничего про вас толком не зная, а имея лишь некоторые подозрения насчет вашей личности...

– Ну и что же это за подозрения?
– злобно улыбаясь, спросил Кузьмичев.

– В свою очередь, воздержусь от откровенности и не буду говорить о своих догадках и подозрениях, - мрачно произнес Кандыба, делая последний глоток чая и ставя кружку на сколоченный из неструганых досок стол.
– Если партнер не откровенен со мной, почему я должен быть откровенен с ним, позвольте вас спросить? Вы принадлежите к числу тех людей, которые всех остальных держат за дураков, и, надо, заметить, до поры до времени подобная позиция у вас проходила весьма-таки гладко. Кстати, вполне возможно, пройдет и на этот раз. Я, в отличие от вас, мудрецом и провидцем себя вовсе не считаю. Но как-то обезопасить себя я должен, и вы должны меня понять.

Нудная, педантичная манера Кандыбы излагать свои мысли безумно раздражала Кузьмичева, тем более что он прекрасно понимал, что его собеседник абсолютно прав. С юных лет Кузьмичев считал себя умнее всех, шагал по трупам уверенной походкой, и все это ему сходило с рук. Но впервые про это ему говорили так откровенно, и говорил человек, которого Кузьмичев считал самым опасным из всех, с которыми ему приходилось иметь дело.

Обстановка, в которой они находились, располагала к некоторой откровенности. Две убогие комнатушки, в одной из которых была заперта пленница, а в другой находились сначала трое, а потом двое мужиков, за плечами у каждого из которых был немалый груз. Когда прошла эйфория от удачно проведенного дела и наступил тягостный момент ожидания, им стало трудно находиться наедине. Особенно после отъезда в Москву Крутого. Кандыба долго хранил молчание, косился на Кузьмичева и вот, наконец, решил заговорить и выяснить отношения, которые стали накаляться в тесноте и в гробовом молчании. В этом домишке, где практически не было мебели, где не было электричества, а комнаты освещались керосиновыми лампами, некуда было спрятаться - все было как на ладони.