Завтра, ладно?.. Простите, Женя, но мне сегодня надо побыть одной.

— Как — завтра? Где я вас найду?

— Здесь же… В двенадцать, или в час, или в два… Когда вам угодно.

И Ольга пошла дальше, как-то механически переставляя ноги в сапогах на безумных шпильках. Я же, сев на лавочку, обхватила голову руками. Не о том надо было спрашивать. Не о том! Не «где» мы встретимся, а как мне дожить до этого самого «завтра»? И, кстати, где дожить: в квартире Каюмовой, куда приходил убийца, или в моих люберецких апартаментах, куда он же подложил отрубленную руку? Оба варианта прельщали меня одинаково мало.

Никогда в жизни я не чувствовала себя более одинокой, несчастной и беспомощной. Рядом не было ни одного родного (да что там родного, просто сочувствующего!) человека. Единственная зацепочка, единственная ниточка могла элементарно оборваться — никто не гарантировал, что Ольга завтра придет на встречу. Я сидела одна на запорошенной детской площадке в самом центре огромного чужого города и тихо подвывала от ужаса и бессилия. Ситуация не только не прояснялась — с каждой минутой она делалась все более запутанной…

В конце концов я встала, отряхнула куртку от снега и побрела к метро. В кармане звенела какая-то мелочь, оставалось надеяться, что ее хватит на то, чтобы добраться до Люберец. Ночевать в комнате тети Паши было бы, наверное, более безопасно, но я, по большому счету, не имела права подвергать риску ни в чем не повинную каюмовскую соседку. Человек в сером мог явиться по мою душу в любую минуту, и по моей милости в этой самой квартире уже погибла Наталья.

Люди вокруг смеялись, покупали газеты, жевали трубочки с повидлом и хачапури. А я тупо шагала вперед, как смертник, которого ведут на расстрел.

Шагала и почти хотела, чтобы мне на голову свалился какой-нибудь шальной кирпич. По крайней мере, на этом все бы закончилось…

Излишне говорить, что ночь была бессонной. Едва войдя в квартиру и не успев даже разуться, я бросилась на кухню и вооружилась длинным и острым ножом для разделывания рыбы. Потом, ежесекундно озираясь и вздрагивая от каждого шороха, обследовала все укромные уголки — благо в моей крохотной квартирке таковых было немного! Посмотрела даже в тумбочке для обуви и под ванной.

Отрубленных рук, равно как и других частей тела покойного Вадима Петровича, не обнаружилось. Но я, понятное дело, не успокоилась и, все так же сжимая в руке нож, уселась возле самой двери, надеясь, в случае чего, успеть выскочить.

На улице постепенно темнело. Солнечные блики на полу сделались закатно-розовыми, а потом и вовсе исчезли. Сидеть у порога стало страшновато.

Какие-то шаги в подъезде, зловещие скрипы и чье-то дыхание по ту сторону двери, мерещившиеся так явственно… В довершение всего пронзительно и страшно зазвенел телефон. Я, едва не получив мгновенный инфаркт, на подгибающихся ногах добрела до аппарата и сняла трубку. На то, чтобы сколько-нибудь внятно сказать «алло», моих сил уже не хватило. Зато женщина на том конце провода затараторила быстро и жизнерадостно:

— Алло! Мне бы Евгению… Это вы? Ох, как хорошо! Я тут раскопала одну старую газетку с объявлениями, и там написано, что вы оказываете… хм-м-м, как бы это выразиться?.. Ну, определенные услуги, что ли? В общем, мой муж…

— Никаких услуг и никаких мужей. Не звоните сюда больше, — деревянным голосом проговорила я и шарахнула трубкой о рычаг.

В общем, с восьми часов вечера моим пристанищем стала тахта в комнате.

Отсюда почти не слышны были шаги в подъезде, но зато на потолке неровными сполохами мешался свет фар подъезжающих машин. Вдобавок ко всему обои, не выдержавшие первого морозца, начали потрескивать сухо и тревожно, а ближе к ночи ни с того ни с сего заворчал холодильник.

Слух мой болезненно обострился. Я различала теперь и слабый шелест тюля на окне, и шуршание суетливых тараканьих лапок. С точностью могла сказать, через сколько ступенек перешагивает человек, поднимающийся по лестнице. Каждые пять минут сердце мое заходилось от страха. Холодный пот, обильно смочивший виски, медленными струйками стекал вниз, к шее.

Когда окна в доме напротив погасли, мне сделалось и вовсе нехорошо. Да еще ладно бы погасли все! Но нет! На черной, спящей громаде холодной девятиэтажки бельмом светилось одно-единственное окно! Напрасно я пыталась убедить себя, что это засиделся над учебниками какой-нибудь студент или полуночник, мающийся бессонницей, пролистывает старые газеты. Окно смотрело на меня безумным желтым глазом, в темном углу что-то шуршало и возилось. А я задыхалась от ужаса и, казалось, все яснее различала синюшную мертвую руку со скрюченными пальцами, материализующуюся из воздуха прямо на фоне черной стены…

Но, как ни странно, утро все-таки наступило. У соседей задребезжали будильники, на улице дворничиха зашоркала метлой. Из темноты проступили черные ветви облетевших деревьев. Я осмелела настолько, что прошла на кухню, включила чайник, прямо в стакан насыпала заварки и в несколько глотков выпила обжигающий горло напиток. Несмотря на страх, разъедающий мои бедные нервы, спать хотелось ужасно. Некстати вспоминались кровавые байки про Фредди Крюгера, но глаза все равно закрывались, голова болела, и все тело покрывалось противной гусиной кожей.