Шрифт:
— Давай-ка постоим, — внезапно сказал он.
Мурзин с облегчением сбросил скорость, съехал на обочину.
— Еще правее, к самой канаве. И выключи свет. Сейчас нас обгонит машина. Попробуй разглядеть ее получше.
Только он это сказал, как дальний свет полоснул по стеклам. Мимо пронеслась легковушка, толкнувшись в левые дверцы порывом ветра.
— Что скажешь?
— Вроде бы «Москвич», цвет темный, непонятный, задний номер неразборчив.
— Заляпан грязью. Откуда грязь в такую сушь?
— В самом деле, откуда? Вы что-то знаете?
— Похоже, кто-то из нас кого-то очень интересует. Или мы оба. Давай-ка разворачивайся, не зажигая света, проезжай немного и сворачивай на первую же грунтовку, лучше ближе к лесу, к кустам. Заодно поспим часа два…
Разбудили Мурзина соловьиные трели. Птаха сидела, казалось, прямо на крыше автомобиля и заливалась так громко и самозабвенно, что захватывало дух. Кондратьев тоже не спал, он осторожно, чтобы не скрипнуло, опустил ветровое стекло. Повернул голову, приложил палец к губам и улыбнулся счастливо.
За стеклами была серая муть раннего рассвета. Ветки кустов плотно обнимали капот, и Мурзин досадливо подумал, что перестарался в темноте, заехал в самую гущу.
— Как поет, мерзавец! — шепотом сказал Кондратьев. — В струну вытягивается. А весь-то — с мизинец.
В открытое окно сразу навалились комары, и пришлось отмахиваться, шевелиться, хлопать себя по щекам. Соловью это не понравилось, недовольно тренькнув, он умолк. Подождал немного и зашуршал крыльями, улетел.
— Ну, поехали. Теперь я за руль.
Через несколько минут они снова мчались по шоссе, казавшемуся в рассветной мгле серой аэродромной полосой. С полчаса ехали в молчании. Потом Кондратьев резко потряс головой.
— Усну, чего доброго. Ты не молчи, говори что-нибудь. Расскажи об этом нашем курьере.
— О Сереге? Хороший мужик.
— Это я слышал. Расскажи, чего не знаю. Мысли его, интересы, пристрастия…
— Интересный человек. Любит пофилософствовать. Какие-то у него свои теории, разумеется, по его мнению, новые и, разумеется, глобальные.
И он начал излагать теорию Новикова о наследственности людей и обществ, о родовых и территориальных общинах, которой Сергей морочил ему голову до полуночи.
Кондратьев слушал не перебивая, то и дело поглядывая в зеркало заднего вида.
— Интересно? — спросил Мурзин. — Вы так задумались.
— Думы мои о знакомом гаишнике.
И он рассказал историю, типичную для российских дорог. Однажды его остановили на дороге, как ему показалось, без каких-либо оснований. Стареющий, полноватый гаишник долго рассматривал документы, которые Кондратьев подал, не вылезая из-за руля, как это принято на Западе, походил вокруг машины, подумал и объявил, что полагается штраф за пересечение сплошной линии на дороге.
— Во-он там, — сказал, неопределенно махнув рукой в пространство.
Бросив планшетку на капот, он начал выписывать квитанцию штрафа. Ручка его плохо писала, и он все время тряс ею.
— Почему бы вам не выйти из машины? — раздраженно сказал гаишник.
— Не привык. На Западе это не принято. Но если нужно…
— Ничего, сидите.
Кондратьев достал свой тонкий фломастер, протянул в окно.
— Возьмите, это лучше пишет.
— О! — восхитился гаишник, возвращая фломастер. — Пишет, как по маслу.
— Оставьте себе. Надо же вам чем-то писать.
— Спасибо. Но штраф все же полагается.
— Ну, раз полагается…
Он оплатил выписанную, отнюдь не малую сумму, не глядя сунул квитанцию в карман и уехал, сразу решив, что вскоре приедет сюда еще, специально.
В следующий раз гаишник взял штраф, не выписывая квитанции. Еще через несколько дней Кондратьев сказал, что рублей у него нет, только доллары. Гаишник взял их, не поперхнулся.
Так они познакомились…
— Вот о нем-то я и думаю. Если он на посту, то оторвемся.
— От кого? — удивился Мурзин.
— Оглянись. Сдается мне, это та же машина. Узнаешь?
Он притормозил, чтобы провериться, и синий «Москвич», тащившийся следом, тоже сбавил скорость.
— Что и следовало доказать, — удовлетворенно хмыкнул Кондратьев.
Некоторое время они ехали молча, внимательно наблюдая за «Москвичом». Затем увидели впереди стеклянную будку поста ГАИ. Кондратьев подрулил к нему, вышел. По тому, как он беседовал с толстым гаишником, Мурзин понял: им повезло.