— Войн-то всегда хватало.

— Верно. Вся история — это, по сути, борьба империй за первенство на земле и на море. Вся, от Македонского до Гитлера, от Карла Великого до Чингисхана, от Римской империи до Советского Союза…

— Послушать тебя, так можно и Гитлера оправдать.

Сергей опешил. Не ожидал такого вывода. Задумчиво постучал вилкой по тарелке. Девчушка тотчас выскочила из-за стойки, подошла.

— Еще пива?

— Нет, нет, — затряс бородой Виктор. — Впрочем, ему принеси. Да похолоднее, пусть поостынет.

Пиво, которое принесла девушка, в самом деле оказалось ледяным, и Сергей закашлялся, глотнув его.

— А ведь ты опять недалек от истины, — отдышавшись, сказал он. — С точки зрения имперских монстров, Гитлер по-своему прав. Не прав он только в том, что к тому времени уже существовала империя совершенно другого типа.

— Конечно, это был Советский Союз, — съязвил Виктор.

— Да, СССР — нравственный правопреемник Российской империи и, как это ни покажется странным, наиболее последовательный сторонник великого учения Христа.

— Действительно странно.

— А ты сравнивал знаменитые в свое время заповеди советского человека, висевшие во всех клубах, с заповедями Христа? Очень полезно сравнить.

— Это что же — и Сталин прав?

— Каждый прав и не прав, смотря откуда глядеть. Речь не о частностях, я говорю о глобальных законах империй. А отдельные люди что ж, иногда они шагают в ногу с ритмами империй, иногда — нет.

Виктор задумчиво потеребил бороду.

— Если российско-советская империя — историческая благодать, то почему она погибла?

— С мистической точки зрения, наверное, потому же, почему и Христос. Чтобы убедить людей, что спасение возможно только через страдание. Без жертв и самоограничений у человечества нет будущего. Теперь это уже не символ веры, а научно доказанное знание.

— Теперь я вижу, почему Эмка балдела, общаясь с тобой. И в пасторы подалась, наверное, из-за тебя. Ты что, совсем стал верующим?

— Смотря как это понимать.

— Да как все.

— Наверное, я понимаю не как все. Россия мне нынче представляется Иисусом на Голгофе. Уже всех оглушили торжествующие вопли палачей, и толпа уверовала, что со смутьяном, умирающим на кресте, навсегда покончено. Но семя новой веры прорастает. Люди начинают понимать, что ненасытность порочна, что империи с роковым наследством обжорства, потребительства, нетерпимости обречены…Они выезжали со стоянки, крадучись, поминутно оглядываясь. Но ни в городке, ни на автобане, пока ехали до Ольденбурга, серой машины так больше и не увидели.

— Ты называл адрес — Рюдерштрассе? — спросил Виктор. — Взгляни на карту. По-моему, это в районе южных спорткомплексов.

Оказалось, он неплохо знал Ольденбург. Уверенно сворачивал с оживленных улиц в тихие переулки и наконец, проскочив по высокому мосту крохотную речушку с указателем «Hunte», решительно въехал в щель между машинами, стоявшими у тротуара почти вплотную одна к другой.

— Я здесь тебя подожду. Тут не Фрязино, место для машины не больно-то сыщешь. Так что шагай пешком. Вот этим переулком.

И Сергей пошел по чистой брусчатке, помахивая дорожным кейсом, в котором были пакет Мурзина да свое барахлишко — электробритва, зубная щетка, полотенце, а еще подаренный блокнот «Adjutant».

Нужный дом на Рюдерштрассе оказался довольно большим, краснокирпичным, трехэтажным. И старичок, назвавшийся Клаусом, был под стать дому краснолицый, коренастый. Глаза его за толстыми стеклами очков казались выпуклыми.

Клаус провел гостя в маленькую гостиную, в которой были диванчик, кресло, телевизор и книжный стеллаж, долго читал и перечитывал письмо, и лицо его при этом не выражало ничего.

Затем он долго, не мигая, смотрел на гостя и наконец спросил на ломаном русском:

— Ну-с, молодой человек, я слушать.

Сергей растерялся. Ему было велено отвезти, отдать и что-то взять. Без слов. А тут потребовались объяснения.

— А вы ничего не хотите мне сказать? Или передать?

— А вы?

Сергей растерялся, но тут же вспомнил про записку, лежавшую у него в бумажнике, короткую, всего в семь строк, написанных корявым почерком. Мурзин просил хранить ее отдельно и отдать Клаусу лишь когда он о ней спросит.

— Не спросит, не отдавай, уедешь от Клауса — сожги, — наставлял Мурзин.

— Что в ней такого? — спросил тогда Сергей.

— Признаться, я и сам этого не знаю. Прочтешь, так ничего особенного. Про погоду в Москве. Но ты записку побереги, без нее он тебе не доверится…

Интересно было наблюдать, как меняется лицо Клауса, рассматривавшего записку. Длилось это довольно долго, хотя, по мнению Сергея, читать там было совершенно нечего.

— Ну-с, молодой человек, я вас слушаю, — повторил Клаус, подняв глаза. Повторил по-немецки и совсем другим, более мягким тоном.