"На сколько твой полтинник тянет, С. Сукин? — Он смотрел на свое лицо в круглое зеркало для бритья. — Дерево не посадил. Дом не построил. Семьи нет. Вообще никого нет. Что от тебя останется, какой след на земле? Чужая авоська с пачкой пожелтевшей бумаги бывшего любимого учителя. И на кой хрен он спасал и учил меня? Был бы беспризорником — давно бы не коптил небо, а сидел на нем. Он устал. Вот уже несколько недель чувствовал какую-то необъяснимую апатию и тонко тошнотный страх вдруг заболеть и остаться беспомощным и неспособным осуществить то, на что всегда надеялся: на последний патрон. Маленький браунинг, который он вытряс из кармана тощего фрица перед тем, как тащить его по болоту к своим, так и остался у него навсегда. К нему еще было несколько обойм. Единственная ценность, как называл он сам. Браунинг был маломощный, но очень удобный. И в случае чего, он знал, что последняя пуля спасет от мучений, угрызений, позора… а сил, слава Богу, хватит. Вот теперь он больше всего на свете боялся, что "не хватит", и это отравляло его жизнь. Он просыпался рано, под утро, и потом не мог уснуть. В голове начиналось такое бурление, что ему казалось: стоит шум в ушах от бешенного вращения "шариков". В такие моменты картины явственно возникали перед закрытыми глазами, и это был не сон, не полудрема, а своеобразный кинематограф. Эти картины требовали, чтобы их как-то зафиксировали, они не пропадали, а наслаивались, и при его памяти их можно было снова просматривать — листать, как страницы книги, существующей только в его воображении. Иногда они отталкивались от прожитого в годы войны — и шел подробный рассказ о тех днях — с красками, "словечками", запахами! Иногда картины начинались с обиды и сожаления сегодняшнего дня и рисовали подробно и уверенно то, чего ему пережить не пришлось и не доводилось видеть. Это были фантазии о давней мечте, и он напевал, сопровождая, как тапер в кинозале, свой сеанс одной и той же темой: "Тянет нас неодолимо/ На холмы Ерусалима… и видел, как бредет в хламиде и сандалиях на босу ногу с автоматом, прижатым локтем с ребрам, а небо свинцовое, Подмосковное, октябрьское, и одурманивающий запах опят… полная ерунда. И он резко мотал головой, стряхивая наваждение. А последнее время он просматривал самые страшные свои "альбомы" — о завтрашнем дне, где был беспомощен, никому не нужен и не способен на "последний патрон".

"Сукин, ты не тронулся ли, часом"? — Он смотрел на себя в зеркало и не знал, что ответить и как быть.

С некоторых пор игра в прятки стала тяготить его. Он уже настолько поверил в свои литературные силы, что мог вполне объективно, как ему казалось, оценить то, что делал.

Машка бы, конечно, покритиковала, и он бы злился, а потом наверняка согласился бы с тем, что она говорила. Это ведь главное, кто и как скажет…

Выйти из засады? Что толку? Что толку… выйти и взорвать себя гранатой, и уложить десяток окруживших тебя и протягивающих руки… никто даже не услышит голоса, и взрыва никакого не будет… упакуют так, что и следов никаких не останется… все в дырки в авоське просочится… это они умеют… никто не услышит ни взрыва, ни стонов умирающего гения… ага! Раз еще можешь хохмить — не все так плохо…

Так. Теперь по порядку. Первым делом надо разыскать Его. Сколько, Сукин, ты не писал ему?…выходит лет семь. Не меньше… семь лет в нашем возрасте! В нашем! Он усмехнулся и резко тряхнул головой… а ведь на самом деле, он не намного старше меня… лет на восемь! Нет, пожалуй, побольше… ну, на десять… хотя… у него уже тогда были дети… а я еще не знал, с какой стороны к бабе подходят… от него осталось… он родил сына… насчет дома… не уверен… а дерево посадил и не одно — все мы обожали его… думаю, что много из этих деревьев повалили уже — вот тебе и возраст… но в нем мудрость была с рождения… мудрость и бесхитростность… он бы в разведке пропал… Слава даже улыбнулся, представив себе Учителя в маскхалате и с автоматом…"Спрячь крестик. — Услышал он вдруг его голос и вздрогнул. — Не надо никому доказывать свое знакомство с Б-гом. Особенно здесь. Это еврейский дом. Твой Б-г- сын Б-жий, а стало быть еврей. Но не всем это нравится… Он засунул шнурок за ворот и на мгновение ощутил холодок медной пластинки на груди.

Теперь он тотчас же потянул за все тот же сохранившийся шнурок и, упершись подбородком в грудь, рассматривал свой крестик. Довольно. Разведка, вперед!.. Надо его найти. Прежде всего письмо и обратный адрес такой, чтобы не засветиться, и он не мог найти, а то ведь сорвется с места…

Обратный адрес. Он выглянул в низенькое окошко. Одна только пижма нарушала цветовую серую гамму. Она и на снегу желтеет, не сдаваясь, пока ее не занесет вовсе или не склюют в феврале оголодавшие синицы… Охлопов, Дугин, Фишман и Остапчук, выходим в четыре — сдать документы и ни грамма в рот. Час на сборы и немедленно спать… он проверил оружие — похлопал себя по вшитому на внутренней стороне брючины карману, взял стоявшую у двери на полу коричневую дерматиновую сумку, кинул в нее три порожние водочные бутылки — мужик пошел в сельпо — обычное дело. Путь был неблизкий — вест двадцать пять — не мерил. Чуть заметная хромота не мешала ему идти быстро и легко — главное легко, тогда одна нога работает, поддерживая тело, а вторая — отдыхает… надо уметь ходить легко. Мысль его никак не сосредоточивалась, или не хотела сосредоточиться на одном. Мысль, мысль. Он стал думать о том, что такое мысль, и что когда-нибудь наступит время и научатся фиксировать мысль, так что можно будет ее измерить, взвесить, определить глубину. Наверное, это все уже было — ну, откуда это: "глубина мысли!" "Плоская шутка"! Было все, но потеряли… возможно, вместе с цивилизацией…

Наташа была дома — в окне светился огонек. Он не успел открыть дверь — она уже стояла на пороге в стареньком халатике, с непреднамеренно большим вырезом и внимательно смотрела на него. Потом она, видимо, определила в каком он настроении, крепко поцеловала в губы, приподнявшись на цыпочки, и пошла в дом, молча приглашая за собой. Он вошел, мягко опустился на диван, откинулся на спинку и закрыл глаза…

Наташа захлопотала вокруг него, но делала все будто бы неспеша и оттого еще более удивительно быстро. Она стащила с него сапоги, принесла таз, плеснула в него воды, добавила горячей из чайника, сама переставила его ноги с пола в воду, потом сняла кепку, стащила куртку и нерешительно взялась за сумку. Бутылки звякнули. Он открыл глаза. Она поставила сумку на пол рядом со спинкой дивана и принялась хлопотать дальше…

Познакомились они давно, когда все еще не остыли от войны, а она была совсем девчонкой, училась в техникуме, жила в общежитии. Он долго и красиво ухаживал за ней, казалось, вот-вот поженятся, но ничего не произошло. Он переехал далеко, сначала добирался на свидания к ней на двух электричках, потом стал появляться реже, потом убыл в другие места, престал писать и… через полгода случайно встретил ее там, от себя недалеко. Это было удивительно для огромной России. Снова их роман оживился… и снова повторилось то же самое, точь в точь. Как по написанному плану…

Слава корил себя за то, что морочит голову женщине, страдал от своего обмана, но ничего не мог поделать. Он даже мог сказать ей: "Я тебя люблю"! Но сказать: "выходи за меня" или " давай поженимся"! — никак не получалось. Машка Меламид вставала перед глазами, и в нос ударял ее сладкий запах — тогда он слабел, дотрагивался до нее, чувствовал, как судорожно сжимается что-то внутри его в этот момент, и все остальное растворялось, переставало существовать. Происходила мгновенная аннигиляция всего мира — оставались они двое. И он никак не мог переступить этот момент и ничего не мог объяснить ни Наташе, ни другим женщинам. А, впрочем, многих других больше устраивало именно то, что они знали: он никогда им такого не скажет — замуж, любовь…— есть мужик, да какой! — и хватит… у каждого своя жизнь… Когда Наташа во второй раз возникла через несколько месяцев после его переезда возле него, он понял — это совсем, совсем другое… может, она его любит не меньше, чем Машка…

Да, Наташа — другое дело. Она была из тех женщин, которые знают, что нравятся всем с первого взгляда. И где бы она ни жила — умела по возможности красиво одеться, чтобы нравиться — это нужно было прежде всего ей самой. Она была на двенадцать лет его моложе. Конечно, у нее были мужчины, и многие в противовес Славе звали и звали ее замуж, но сначала она ждала — "не тот, не тот" подсказывало ей что-то внутри, а с тех пор, как познакомилась со Славой, с ней происходило совершенно то же самое, что с ним и Машей. Он теперь стоял поперек ее дороги к другим мужчинам, и она ничего не могла поделать с собой, даже когда человек ей нравился, и она убеждала себя, что пора уже остановится и устроить свою жизнь. А то еще чуть — и будет поздно.