У входа на асфальте валялись три огромных собаки будто их внезапно настигла смерть… в боковой аллее вообще никого не было видно. Он открыл калитку, развязав кусок бельевой веревки, служившей запором, положил перчатки на влажную скамеечку и сел на них.

— Мама, ты представляешь, он предлагает писать пьесу, заявку в министерство, аванс и все такое…

— Ну, ты же мечтал об этом…

— Ты думаешь, мечтал?

— Во всяком случае, мне всегда так казалось… хотя…

— Мама, договаривай, — это очень серьезно…

— Та женщина, что говорила тебе, что ты напрасно с ним имеешь дело, была права, по-моему…

— Ну, мама… это так субъективно…

— Творчество, вообще субъективная вещь, но талант для окружающих объективен… это единственное неравенство, которое плодотворно на свете…

— Так ты мне не советуешь?

— Я этого не говорила никогда… видишь ли… без дипломатии не проживешь, но ты не умеешь идти на компромиссы… как дед…

— Который вовремя умер?.. Прости, мама, это так горько… но ему нужна пьеса, он не поставит ничего из того, что все знают… ему нужна новая пьеса…

— Ты хочешь по дружбе его выручить, а сам при этом думаешь о том, что такой удобный случай получить заказ… но публика об этом ничего не узнает…

— А если он хорошо поставит? Может быть, попадись ему в руки раньше настоящая пьеса, он бы не фальшивил и не шел на компромиссы?

— Ты веришь в случай… в случайность… я в судьбу… некоторые говорят фатализм, некоторые Бог… может быть, есть все же такая книга, в которую занесли наши судьбы, или удачи и обиды…

— Мама, скажи, пожалуйста, я понимаю, что все прятались и врали молчанием, разговорами… но нет никаких следов…

— Думаю, что есть… но люди смертельно напуганы, и никогда не наступит время, которое развяжет им языки… только раскопки через века… ты знаешь, откуда залежи магния, скажем, на дне океана… это переработанные временем колонии бактерий… временем… ты не найдешь следов… слишком мало времени прошло, понимаешь…

— Я чувствую, что мне надо сделать это…

— Дело художника доверять своему чувству… интуицию еще не вывели с помощью формул…

— Ты все шутишь… а как мне быть? Мне нужен материал. Легенда. Вечна только легенда…

— А "Ромео и Джульетта"?

— Конечно, конечно, легенда…

— Тогда ищи… хотя не понимаю, что ты себе напридумывал… наверное, там обыкновенное бытоописание того страшного, что он видел своими глазами, что пережил своим сердцем, что было его частью, его жизнью. Бытоописание и педагогические откровения, или открытия, если они возможны в той области… А тебе нужна легенда. И ты строишь ее на ощущении неосязаемого и неощущаемого, прости за тавтологию, материала… это не научно… извини, я сегодня устала… можно же и самому выдумать легенду… может быть, ты прав…"Один день Ивана Денисовича" уже есть, и что бы кто ни написал — это всегда будет "Второй день", а нельзя быть вторым писателем, вторым актером… эх, если бы ты пошел в науку…

— А вторым ученым можно быть?

— Нет. Нельзя. Просто вторых ученых не бывает, потому что в науке существуют истины, которые можно оценить… это не количественно, как секунды у бегуна… это шаги… если они новые — ты ученый… если нет — лаборант… вот и все…

— Но, мама… мама? Да. Полдень не может тянуться даже десять минут. Я понимаю… он — Полдень… спасибо, мама…

Автор не предполагал где-то заимствовать материал, а Пал Васильич, надорвав уверенность своей жизни, заслоненной биографией, мечтал реабилитироваться новой постановкой. Но он чувствовал, что никакой Шекспир, Толстой или даже более подходящий времени Горький ему не помогут. Он знал, что ему нужно, но: а). Не мог выразить этого словами и б). Не мог сам себе ничего написать. Он вообще не мог написать даже письма, даже записать инсценировку, делаемую на ходу по мере продвижения репетиций, не мог для благого дела — получить за нее деньги. Машинистка Наденька списывала со сцены все реплики и со слуха его ремарки, за что ей перепадала большая часть суммы в виде наличности, а потом подарков и трат на развлечения. Он деньги в руках держать не умел — тем более, в кармане — их наличие мешало ему жить, лишало покоя, их отсутствие мало заботило его, но тоже лишало покоя и отвлекало…

Компанейская натура режиссера очень трудно перестраивалась на обычный житейский лад. Он забывал порой, что не все стоящие, идущие, сидящие перед ним люди, — вовсе не персонажи пьесы, что они подчиняются какой-то морали, включающей в себя законы, условности, предрассудки, заблуждения целого государства. Ему хотелось строить мизансцены и тут же видеть результат своего желания, передвигать фигурки, учить их походке, интонации, выражению, словам… но, чтобы все это осуществить, ему нужен был прежде всего сюжет и слова, нанизанные на него. Несколько раз он попытался сделать это сам, взяв за основу творения великих графоманов, но понял свою неспособность и зарекся страшными клятвами от этого уничтожающего своей неотвратимостью в страсти занятию. Поэтому он прилепился к Автору и в мычаниях долгих бесед за бутылкой и в процессе других милых сердцу общих "мероприятий" пытался выразить свое внутреннее ощущение материала.

Скверно было у него на душе от "теплых слов" высоких гостей, от вежливых улыбок знакомых, приглашенных неизвестно кем и неприглашенных… внутреннее неудобство означало, что… он еще не безнадежен. К несчастью для себя он побывал на премьере у соседей и невольно сравнивал спектакли… нет, не спектакли… их нельзя было даже сравнивать, хотя соседский по мастеровитости и постановки, и игры уступал его собственному, но в том, чужом, ощущалось спокойное ненатужное дыхание. Вот, как умеем так и играем — "не стреляйте в пианиста, он старается изо всех сил". Может быть, ему только казалось, что просматривал он у себя сам — некую предвзятость, а оттого натужность и неуверенность интонации. Мы, сыграем, сыграем вам, но не обессудьте, что сыграем это… он хотел продышаться — за все.